Александр Дюма - Завещание господина де Шовелена
— Может быть, вы видели дурной сон?
— Ну да.
— Сон! — вскричал Ламартиньер, воздевая руки к небу. — Сон!
— Конечно, — ответил король, — ведь бывают же сны.
— Что ж, так расскажите ваш сон, государь.
— Об этом нельзя рассказать, друг мой.
— Почему это? Обо всем можно рассказать.
— Духовнику — да.
— Тогда пошлите меня скорее за вашим духовником, а я пока унесу свой ланцет.
— Сон иногда бывает тайной.
— Да, и кроме того, он бывает иногда даже укором совести. Вы правы, государь, прощайте.
Доктор стал натягивать чулки и влезать в штаны.
— Ну, Ламартиньер, ну не сердитесь, друг мой. Так вот, мне снилось… мне снилось, что меня везут в Сен-Дени.
— И что экипаж прескверный… Ба! Когда вы будете совершать это путешествие, вы этого не заметите, государь.
— Как ты можешь шутить над подобными вещами? — сказал король, весь дрожа. — Нет, мне снилось, что меня везут в Сен-Дени, что я жив, хотя закутан в саван и лежу в обитом бархатом гробу.
— Вам было неудобно в этом гробу?
— Да, немного.
— Ипохондрия, черная меланхолия, тяжелое пищеварение.
— О, вчера я не ужинал.
— Значит, пустой кишечник.
— Ты так считаешь?
— Я размышляю. В котором часу вчера покинули вы госпожу графиню?
— Я ее уже два дня не видел.
— Вы на нее дуетесь? Черная меланхолия, вы сами видите.
— Да нет! Это она на меня дуется. Я пообещал ей кое-что и не дал.
— Так дайте ей скорее это кое-что и воспряньте духом от радости.
— Нет, я полон печали.
— О! У меня идея.
— Какая?
— Позавтракайте с господином де Шовеленом.
— Завтракать! — воскликнул король. — Это было хорошо в ту пору, когда у меня был аппетит.
— Послушайте! — воскликнул хирург, скрестив руки. — Вам не нужны больше ваши друзья, вам не нужна больше ваша любовница, вам не нужен больше ваш завтрак, и вы думаете, что я это потерплю? Так вот, государь, я вам заявляю, что, если вы измените своим привычкам, вы погибнете.
— Ламартиньер! Мой друг… заставляет меня зевать; моя любовница… меня усыпляет; мой завтрак… меня душит.
— Хорошо! Тогда, решительно, вы больны.
— Ах, Ламартиньер! — воскликнул король, — я так долго был счастлив!
— И вы на это жалуетесь? Вот таковы люди!
— Нет, я жалуюсь не на прошлое, конечно, а на настоящее: когда карета долго катится, она ломается.
И король вздохнул.
— Это правда, она ломается, — наставительно повторил хирург.
— Ломается так, что рессоры отказывают, — вздохнул король, — и я стремлюсь отдохнуть.
— Ну что ж, так спите! — воскликнул Ламартиньер, снова укладываясь в постель.
— Позвольте мне продолжить мою метафору, милый доктор.
— Неужели я ошибался и вы становитесь поэтом, государь? Еще одна скверная болезнь!
— Нет, напротив, ты знаешь, что я ненавижу поэтов. Чтобы доставить удовольствие госпоже де Помпадур, я сделал этого бродягу Вольтера дворянином; но с того дня, когда он позволил себе обратиться ко мне на «ты», называя меня Титом или Траяном — не помню, кем из них, — все это кончилось. Так вот, я хотел безо всякой поэзии сказать, что, по-моему, мне пора остановиться.
— Хотите знать мое мнение, государь?
— Да, друг мой.
— Так вот, вам пора не останавливаться, государь, а отпрягать лошадей.
— Это тяжело, — прошептал Людовик XV.
— Но это так, государь. Когда я говорю с королем, я называю его «ваше величество»; когда я осматриваю моего больного, я не говорю ему даже «сударь». Так что, государь, отпрягайте лошадей, и поскорее. А теперь, когда мы обо всем условились, у нас остается еще полтора часа на сон, государь. Так поспим.
И хирург снова нырнул под одеяло, где пять минут спустя захрапел так по-мужицки, что своды голубого покоя скрежетали от негодования.
V
УТРЕННИЙ ВЫХОД КОРОЛЯ
Король, предоставленный сам себе, даже не пытался прервать упрямого доктора, чей сон, правильный, как часы, длился столько, сколько тот и сказал.
Пробило половину седьмого, когда вошел камердинер. Ламартиньер поднялся и, пока уносили его кровать, прошел в соседний кабинет.
Там он написал распоряжения младшим врачам и исчез.
Король приказал впустить сначала своих слуг, затем знатных вельмож, имеющих право присутствовать при его утреннем выходе.
Он ответил на их приветствия молчаливым поклоном, затем предоставил свои ноги камердинерам; они натянули на них чулки, прикрепили подвязки и облачили короля в утренний халат.
Затем он преклонил колени на молитвенную скамеечку, несколько раз вздохнув среди всеобщего молчания.
Все преклонили колени вслед за королем и молились, как и он, весьма рассеянно.
Король время от времени оборачивался к балюстраде, где обычно толпились самые близкие и самые любимые из его придворных.
— Кого ищет король? — тихонько спрашивали друг друга герцог де Ришелье и герцог д’Айен.
— Не нас, ибо нас он бы нашел, — сказал герцог д’Айен. — Но тише, король встает!
Действительно, Людовик XV закончил свою молитву, а может быть, был так рассеян, что и не произнес ее.
— Я не вижу господина хранителя нашего гардероба, — сказал Людовик XV, оглядываясь вокруг.
— Господина де Шовелена? — спросил герцог де Ришелье.
— Да.
— Но, государь, он здесь.
— Где же?
— Вот, — сказал герцог, оборачиваясь.
И вдруг удивленно воскликнул:
— Ну и ну!
— В чем дело?
— Господин де Шовелен еще молится!
В самом деле, маркиз де Шовелен — этот милый язычник, этот веселый участник маленьких королевских кощунств, этот остроумный враг богов вообще и Бога в частности, — оставался коленопреклоненным не только вопреки своей привычке, но и вопреки этикету, даже после того, как король окончил свою молитву.
— Что это, маркиз, — спросил король, улыбаясь, — вы уснули?
Маркиз медленно поднялся, осенил себя крестным знамением и поклонился Людовику XV с глубокой почтительностью.
Все привыкли смеяться, когда хотелось смеяться г-ну де Шовелену; решив, что он шутит, все по привычке рассмеялись, и король вместе со всеми.
Но почти тотчас же Людовик XV принял серьезный вид и сказал:
— Полно! Полно, маркиз; вы знаете, что я не люблю, когда шутят над святыми вещами. Однако, поскольку вы, как я понимаю, хотели немного развеселить меня, я вас прощаю из уважения к намерению; только предупреждаю, что вы напрасно это делаете, ибо я печален, как сама смерть.
— Вы печальны, государь? — спросил герцог д’Айен. — Что же могло опечалить ваше величество?
— Мое здоровье, герцог! Мое здоровье, которое уходит! Я приказал Ламартиньеру спать в моей комнате, чтобы он ободрял меня; но этот сумасшедший, наоборот, старается меня испугать. К счастью, здесь, кажется, расположены смеяться. Не правда ли, Шовелен?
Но вызовы короля оставались безрезультатными. Сам маркиз де Шовелен, чья тонкая насмешливая физиономия так охотно отражала веселый нрав его; маркиз, столь совершенный придворный, никогда не отстававший ни от одного желания короля, — маркиз на этот раз, вместо того чтобы ответить на высказанную Людовиком XV потребность в каком-нибудь хотя бы легком развлечении, оставался мрачным, строгим, полностью погруженным в необъяснимую серьезность.
Кое-кто — настолько подобная грусть не соответствовала привычкам г-на де Шовелена — кое-кто, говорим мы, подумал, что маркиз продолжает свою шутку и что эта серьезность завершится сверкающим фейерверком веселья; но у короля в это утро не было терпения ждать, и он стал пробивать брешь в грусти своего фаворита.
— Да что за черт вселился в вас, Шовелен? — спросил Людовик XV. — Вы решили стать продолжением моего сегодняшнего сна? Вы тоже хотите, чтобы вас хоронили?
— О!.. Неужели ваше величество думали об этих ужасных вещах? — спросил Ришелье.
— Да, у меня был кошмар, герцог. Но, по правде говоря, то, что я перенес во сне, я предпочел бы не встретить наяву. Да послушайте же, Шовелен, что с вами?
Маркиз молча поклонился.
— Говорите, да говорите же, я этого желаю! — воскликнул король.
— Государь, — ответил маркиз, — я размышляю.
— О чем? — спросил удивленный Людовик XV.
— О Боге, государь!
— О Боге?
— Да, государь. Бог — начало мудрости.
Это вступление, столь холодное и столь монашеское, заставило короля вздрогнуть; устремив на маркиза более внимательный взгляд, он увидел в его усталых, постаревших чертах вероятную причину этой необычной грусти.
— Начало мудрости, — сказал он. — Ах, в самом деле, я уже не удивлюсь, если это начало никогда не будет иметь продолжения; это слишком скучно. Но вы размышляете не об одном только Боге. О чем еще вы размышляете?
— О моей жене и моих детях: я давно не видел их, государь.
