Томас Лиготти - В незнакомом городе, в незнакомой стране
Голос шептал слова и дальше, будто бы собирался бесконечно читать свою лекцию. Но в какой-то момент я провалился в сон, каким я никогда не спал прежде: спокойный, серый, лишенный сновидений.
На следующее утро я проснулся от шума на улице за окном. Это была та же исступленная какофония, которую я слышал днем раньше, когда только прибыл в город у северной границы и наблюдал за шествием удивительного парада. Но, встав с постели и подойдя к окну, я не увидел следов шумной процессии. Вдруг я обратил внимание на дом, стоявший прямо напротив того, где я провел ночь. Одно из самых верхних окон дома напротив было открыто настежь, а чуть ниже карниза, упираясь спиной в серый фасад дома, висело тело человека, с толстой белой веревкой вокруг шеи. Конец туго натянутого шнура исчезал в оконном проеме. Каким-то образом это зрелище не казалось неожиданным или неуместным, даже когда громыхание невидимого парада стало нарастать, и даже когда я узнал тщедушную детскую фигурку повешенного человека. Хоть он сильно постарел с нашей последней встречи, а волосы и борода его стали ослепительно белыми, все же это был мой старый врач доктор Зирк.
Наконец, я увидел приближающийся парад. На дальнем конце серой туннельной улицы вышагивало похожее на клоуна создание в свободных белых одеждах, с яйцеобразной головой, окидывавшей взглядом окружающие дома. Проходя под моим окном, существо посмотрело на меня с тем же выражением тихой недоброжелательности и прошло мимо. Следом за ним шел строй оборванных людей, впряженных в канаты, привязанные к клеткообразной телеге, катившейся за ними на деревянных колесах. Бесчисленные предметы, в еще большем количестве, чем вчера, стучали о прутья клетки. Гротескный инвентарь теперь включал в себя пузырьки от лекарств, с гремучим содержимым, блестящие скальпели и инструменты для разрезания костей, иглы и шприцы, смотанные вместе и развешанные, как гирлянды на рождественской елке, и стетоскоп, опоясывающий отрезанную собачью голову. Колья, окаймлявшие платформу, теперь чуть не ломались от тяжести висящего на них мусора. Так как у клетки не было крыши, я мог заглянуть внутрь из своего окна. Но она была пуста, во всяком случае, пока. Когда повозка проезжала под моим окном, я поднял взгляд на повешенного человека и на веревку, на которой он раскачивался как кукла. Из темноты за оконным проемом появилась рука с блестящей опасной бритвой. Ее толстые пальцы были унизаны яркими кольцами. Когда бритва слегка поработала над веревкой, тело доктора Зирка упало с высоты серого здания прямо на проезжавшую снизу телегу. Летаргическая процессия быстро скрылась из виду, а оглушительный звуковой бунт затих в дали.
Положить конец всему, подумал я, положить конец всему так, как ты того хочешь.
Я посмотрел на дом напротив. Прежде открытое окно теперь было закрыто, а шторы задернуты. Туннелеобразная улица серых домов была тиха и неподвижна. А потом, будто исполняя мое тайное желание, скудный поток снежинок начал опускаться с серого утреннего неба, и каждая из них была тихим шепчущим голосом. Еще долго я продолжал смотреть в окно на улицу и город, которые, я знал, были моим домом.
Услышав пение, ты поймешь, что час настал
Я прожил в городе у северной границы достаточно долго, чтобы, не до конца то осознавая, допустить, что уже никогда не уеду отсюда, во всяком случае, пока я жив.
Я мог бы погибнуть от собственной руки, думалось мне, или, возможно, более привычным способом — по жестокой случайности, или от изнурительной болезни. Но главное — я пришел к мысли, что моя жизнь, будто бы по праву, должна будет закончиться либо в самом городе, либо в непосредственной близости от его задворок, где узкие улицы и постройки начинали редеть и, в конце концов, растворялись в унылом, бесконечном ландшафте. После смерти, думал или невольно допускал я, меня похоронят за городом на кладбище на вершине холма. Мне не приходило в голову, что кто-то мог возразить, будто с тем же успехом я мог бы и не умереть в этом городе, а значит и не был бы похоронен или каким-либо другим способом предан земле на кладбище не вершине холма. Таких людей можно было бы счесть своего рода истериками или мошенниками, ведь всякий, постоянно проживающий в городе у северной границы, был либо тем, либо другим, а зачастую сразу обоими. Эти же люди могли предположить, что было в равной степени вероятно и вовсе никогда не покинуть город, или никогда не умереть в нем. Я начал понимать, каким образом это было возможно в ту пору, когда жил в маленькой квартирке у черной лестницы на первом этаже пансиона, находившегося в одном из старейших районов города.
Была середина ночи, и я только что проснулся в своей постели. А если точнее, то я впал в неусыпность, как поступал всю свою жизнь. Благодаря этой привычке впадать в неусыпность посреди ночи я смог услышать тихий гудящий звук, который заполнял мою маленькую комнату, и который я не услышал бы, будь я из тех людей, которые спят всю ночь. Звук исходил из-под половых досок и отдавался в подсвеченной луной темноте комнаты. Спустя некоторое время, когда я сидел в своей постели, а затем поднялся и тихонько прошелся по своей крохотной комнате, мне стало казаться, что тихий гудящий звук был голосом, очень глубоким голосом, который звучал так, будто он читал лекцию или обращался к аудитории с самоуверенным и авторитетным тоном. Однако я не мог разобрать ни единого слова, лишь гудящие интонации и звучность голоса, поднимавшегося из-под половиц в моей маленькой квартирке за черной лестницей.
До той ночи я и не подозревал, что под пансионом, на первом этаже которого я жил, был подвал. Но я был удивлен куда сильнее, когда случайно обнаружил, что под маленьким истертым ковром, что прикрывал пол в моей комнате, был люк, через который, казалось, можно было попасть в подвал, или что бы то ни было, располагавшееся без малейшего моего подозрения под пансионом. Но было в этом люке, помимо самого его присутствия в моей маленькой комнатке и того факта, что он предполагал существование некоего подвала, еще кое-что необычное. Хотя люк и был вырезан в половицах моей комнатки, он, тем не менее, не был их частью. Мне подумалось, что люк был сделан отнюдь не из дерева, а из чего-то более походившего на кожу, усохшую, покоробленную, потрескавшуюся и казавшуюся неуместной среди строгих параллелей досок, не соответствовавшей им ни формой, ни углами, ни коем образом не казавшимися подходящими для люка в полу пансиона. Я даже не мог с уверенностью сказать, было ли у того люка четыре стороны, или, быть может, пять, или еще больше, настолько неопределенной и не запоминающейся была его форма, но я определенно видел его, в свете луны, впав в неусыпность в своей маленькой комнатке за черной лестницей. Тем не менее, я был абсолютно убежден, что низкий звучный голос, продолжавший гудеть, пока я осматривал люк в полу своей комнаты, действительно поднимался из помещения, подвала или погреба, располагавшегося прямо под этим люком. Я не сомневался в этом потому, что когда я на мгновение положил ладонь на его искаженную кожистую поверхность, я почувствовал, что она пульсировала в такт силе и интонациям голоса, который всю ночь продолжал повторять неразборчивые слова и затих лишь перед самым рассветом.
Прободрствовав большую часть ночи, холодным и пасмурным осенним утром я оставил свою квартирку за черной лестницей и пошел бродить по улицам города у северной границы. Весь день я смотрел на город, в котором прожил уже немалое время, по-новому. Я упоминал, что этот город у северной границы был местом где, как я считал, мне суждено однажды умереть, более того, мне бы хотелось встретить здесь свой конец, во всяком случае, таково было мое намерение или желание, которым я тешил себя время от времени, находясь в различных местах, в том числе и в собственной квартире в одном из районов города. Однако когда я блуждал по улицам тем пасмурным осенним утром, и на протяжении всего последующего дня, мое восприятие окружающих вещей и предчувствие возможности прекращения моего существования среди этих вещей, претерпели совершенно неожиданное изменение. Конечно, город всегда проявлял некоторые любопытные и неизменно проникновенные качества и особенности. Рано или поздно любой житель города сталкивался со следами невыносимой странности и разложения.
Бродя по улицам с раннего утра и до вечера, я вспомнил одну улицу на окраине города, тупиковую улицу, на которой здания и дома, казалось, наползали друг на друга, соединяясь в причудливый, угловатый конгломерат грузных архитектурных форм, остроугольные крыши и высокие трубы которого заметно покачивались и явственно стонали даже в тишине летних сумерек. Я подумал, что это была самая окраинная точка города, но в тот самый момент, как эта мысль родилась в моей голове, я понял, что за этой улицей было что-то еще, что-то, вынуждавшее местных жителей повторять некий особый девиз или заклинание всем, кто их слышал. «Услышав пение», говорили они, «ты поймешь, что час настал». Эти слова звучали, и я сам это слышал, так, будто произносивший их человек пытался оправдаться или защитить себя от чего-то, что невозможно было объяснить. И не важно, слышал ли кто-то пение, или то, что имелось ввиду под пением, наступил ли тот непонятный и непроизносимый час, и наступит ли он когда-нибудь вообще на этой улице, где здания и дома сливаются воедино и громоздятся в небо, внутри тебя все равно оставалось ощущение, что этот город у северной границы — то самое место, в котором тебе суждено жить до тех пор, пока ты либо не уедешь прочь, либо не умрешь, возможно, по жестокой случайности, от изнурительной болезни или собственной руки. Но в то пасмурное осеннее утро я больше не мог поддерживать в себе это чувство после того, как предыдущей ночью впал в неусыпность, как услышал гудящий голос, произносивший неразборчивую проповедь, как увидел кожистый люк на который я положил ладонь, после чего забился в самый дальний угол своей маленькой комнатки, где и просидел до рассвета.
