Лили Сент-Кроу - Предательства
В общем, ни на одном уроке я подолгу не задержалась. Гораздо интереснее было вертеться поближе к арсеналу. Грейвс меня за это отчитывал, мол, пропускать нельзя, это так важно.
Ага. Нужно мне ваше граждановедение, как же. Разве всем не наплевать, чем я занимаюсь? Им важнее, чтобы я никуда не выходила! Разве мне самой не наплевать — теперь, когда мой мир перевернулся с ног на голову? Теперь, когда папы нет…
Не думай об этом!
Стенки и дно ванны были скользкими и шершавыми одновременно. Нащупав скамейку, я села и раскашлялась. Потом зачерпнула в ладони не-совсем-воды и ополоснула лицо. Успокаивающее тепло проникло в ноющие синяки под глазами, и у меня вырвался вздох, больше похожий на всхлип. Эхо запрыгало по гладким каменным стенам и запотевшим зеркалам.
Сегодня, как и до этого, я думала: интересно, а моя мама когда-нибудь сидела именно в этой ванне? И прислушивалась ли она к эху своего голоса, мечущемуся по стеклу и металлу… И было ли ей когда-нибудь одиноко…
Она была членом Братства. По крайней мере, так мне сказали Кристоф и Дилан. Но никто не хотел о ней разговаривать, словно ее стеснялись или стыдились. И я даже не знала, училась ли она здесь. Школа хоть и большая, но по сравнению с целым миром совсем маленькая.
Да и студентов немного — около четырехсот. Здесь нет вертолетов, которые в случае тревоги поднимутся в воздух. Хотя кто их знает, от Кристофа мало чего добьешься. Просто я пыталась как можно дольше не думать об этом. Не получалось.
Я распахнула глаза. Не-вода с легким потрескиванием стекала и разлеталась на белые брызги. Мокрые курчавые пряди волос стремились подпрыгнуть вверх. Я дотронулась до гладкого кусочка металла на шее и вздрогнула, как будто ткнула в синяк. Медальон висел чуть ниже ямки между ключицами — тяжелый, серебряный, размером с мой большой палец. На крышке гравировка — сердце и крест, на оборотной стороне, которая прижималась к коже, — непонятные символы. Я привыкла видеть медальон на папе. И теперь, когда я замечала серебристый блеск в зеркале или случайно касалась медальона рукой, по телу пробегала дрожь, как будто я попала пальцами в электрическую розетку. Я не должна его носить, это неправильно!
Тут меня накрыло еще одно видение, которое я не могла больше отбрасывать от себя.
Отец…
Охотник по-прежнему крадется по коридору. С каждым его шагом гул в голове усиливается, и в конце концов я не выдерживаю, чувствуя, как меня покидает сознание. Сон растекается цветными чернилами на мокром холсте, и пока он не рассеялся полностью, я в последний раз пытаюсь докричаться до Охотника и предупредить о нависшей опасности…
А он даже не оглядывается и продолжает бесшумно приближаться к двери. Сон медленно тает, словно сбивается резкость в объективе камеры, и по краям наползает темнота.
Я не оставляю попыток выдавить из горла предупреждающий крик, но вот отец медленно, словно лунатик, протягивает руку и поворачивает дверную ручку. Притаившаяся за дверью тьма с дьявольским, пробирающим до дрожи хохотом обрушивается на него…
Я снова закрыла глаза, расслабилась и опустилась под не-воду. Она обволакивала меня, как сон, как бальзам. Тепло просачивалось внутрь до самых костей. Но там, глубоко — очень глубоко — был лед. Не от холода.
Он мертв, Дрю. Ты знаешь, кто это сделал. И ты знаешь, почему.
А знаю ли? Я знала, что папа хотел вернуться. Он должен был вернуться. Он ни за что не оставил бы меня в доме одну насовсем. Он всегда возвращался, рано или поздно.
И он вернулся. Только не живой. Тогда в своей комнате я застрелила зомби, и это был мой отец.
Боже.
Я знаю, кто убил его и превратил в зомби. Тот же, кто, по словам Кристофа и Дилана, убил мою маму.
Сергей. Носферату, который выглядел не старше подростка, с его блестящими черными кудрями и всепоглощающим взглядом. Вампир, который хотел убить и меня. Вот почему я теперь навечно застряла в этой школе, не имея возможности выйти даже в опустевший зимний сад. Положим, выйти-то я выйду, но только под присмотром. Под стражей, то есть. Потому как Сергей или еще какой носферату могли заявиться в любой момент. Среди вампиров он был вроде короля, и он знал, что я жива.
Я содрогнулась. Легкие пылали. He-вода пенилась вокруг меня, тепло проникало в мышцы, исцеляя и успокаивая. На лице последним аккордом дернулась и умолкла боль. Меня колотило, и в какой-то миг я подумала: может, открыть рот, пусть эта смесь зальет мне горло и…
С громким всплеском я вынырнула наружу. Жидкость стекала по волосам, потрескивая на воздухе, обволакивая лицо и тело причудливой белой восковой пленкой. Потом придется долго вымывать ее из волос.
Я поморгала, смахивая капли с ресниц, и, открыв рот, глотнула влажного воздуха.
Свет ударил в глаза и рассеял туман в голове. Дыхание выровнялось, стало глубоким, но в конце каждого выдоха все еще слышался стон.
По белой парафиновой пленке вещества, наполнявшего ванну, катились слезы — горячие и маслянистые. Они залили мне щеки, но я была одна, никто их не видел. И не слышал.
Я снова устроилась на каменной скамейке, подтянув колени к груди, и зарыдала.
Потом вернулась к себе в комнату и плакала там, пока сквозь облака не начала пробиваться утренняя заря, и тогда я заснула неглубоким, тревожным сном.
Глава 3
Столовая представляла собой длинный узкий зал с мебелью и отделкой из темного дерева. Каменные стены были частично облицованы тяжелыми, отполированными временем дубовыми панелями, на полу лежал ярко-голубой линолеум — все потрепанное и истертое от долгого использования. Зал был заставлен столами и скрипучими пластиковыми стульями, какие можно встретить в любой школе Америки.
Я сидела одна у выхода в коридор, ведущий в западное крыло с учебными аудиториями. С другого конца столовой располагались больничный отсек и библиотека.
Старые помятые подносы — ярко-красного цвета, фаянсовые тарелки — белые, приборы — из нержавеющей стали.
Как я скучала по своей кухне! По тарелкам, пусть и разнокалиберным, по маминой банке для печенья, в форме коровы. Мне так не хватало моих матрасов, моей собственной одежды, дисков с музыкой и папиного оружия. По утрам — да и вечерами тоже, улучив свободную минутку, я то и дело бегала к стойке с оружием, чтобы вдохнуть запах металла и смазочного масла. Я скучала по своим ящикам, по грузовику, по всем своим вещам…
Мне даже вдруг захотелось что-то приготовить — никогда не думала, черт возьми, что такое может со мной случиться! Еда здесь неплохая, но какая-то безвкусная. К тому же я ни разу не видела, кто ее готовит. Кухню отделяла стена густого тумана — как в ночном лесу. Сколько же всего произошло в моей жизни за последнее время, что ширма из тумана уже не кажется мне странной! Еду выставляли на мармиты прямо перед белой колышущейся стеной. Пасту, салаты, десерты, гамбургеры, пиццу и картофель фри — для младших и тех, кто питался человеческой едой. Сырое мясо, печень и другие субпродукты, которые я старалась не разглядывать, — для вервольфов. Еще были ящики и маленькие бутылки с вином, но я держалась от них подальше.
Сегодня я взяла пасту под сливочным соусом с копченой ветчиной и горошком, салат из свежих помидоров с заправкой по выбору, чесночный хлеб — вроде ничего, но он одиноко лежал на тарелке и уже начинал черстветь, — плитку молочного шоколада и энергетический напиток в голубой банке. Голубая банка на фоне красного подноса, зеленый горошек на белой тарелке — будь у меня цветные карандаши, я бы все это нарисовала и назвала «Натюрморт с глутаматом натрия».
Как же у меня чесались руки, чтобы порисовать. Но только я усаживалась с листом бумаги, и желание пропадало. Первый раз в жизни я ничего не рисовала и не зарисовывала, как сумасшедшая. Мне снились яркие, сочные сны, но ни разу не хотелось их запечатлеть. Просто что-то не давало покоя, будто я чего-то ждала.
В зале было шумно. От стен отражались сотни голосов и взрывы смеха. Толпа подростков в столовой — это небезопасно. Вервольфы сидели за одними столами, дампиры — за другими, обычно на лучших местах, например, в конце ряда или ближе к проходу в больничный отсек. Даже здесь группировки.
За мой столик не садился никто. Пару раз пытались, но я не поддерживала разговор, и от меня тихо сбегали. Каждый день я снова и снова ощущала себя новенькой. Ирвинг разок тоже со мной заговорил, но я еще ниже опустила голову и ушла. Мне до сих пор было стыдно, что при всех вывела его из равновесия. Какой позор… Да и что я могла ему ответить? Я не привыкла чувствовать себя абсолютным профаном во всем. Ну и конечно, я не собиралась обзаводиться друзьями. Зачем? Мало ли. Всегда что-то может случиться. Ни в одной школе я не задерживалась дольше трех месяцев. С тех пор, как умерла бабушка.
