Елена Чудинова - Декабрь без Рождества
— Что? О, да, конечно! — Александра Федоровна отложила толстый волюм на столик для чтения.
— Да, вот еще что… — Николай Павлович наконец решился. — Милая! Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, умереть с честью.[34]
— Обещаю, — прошелестели в ответ нежные молодые губы. Даже не шепот, шелест пунцовых розовых лепестков, неуловимый шелест. Но тот, к кому был он обращен, услышал.
Неловко поставленная свеча капнула воском на раскрытую страницу, где молодой ирландец рвал на куски и швырял в огонь портрет своего проклятого предка.
…Проводив гостей, Рылеев воротился в кабинет. Семья, привыкшая за последние месяцы к постоянным и шумным сборищам в доме, давно уже спала. Все одно он не просил жену выходить к гостям: к чему ей слушать эдакие-то разговоры?
Однако же сам он не торопился спать, словно еще чего-то ждал. Бродил по комнате, рассеянно останавливался. Схлопнул колпачком огоньки лишних свечей, болезненно поморщился, поняв, что переусердствовал — теперь сделалось слишком темно. Хотел было вновь зажечь две из потушенных, передумал… Подошел к маленькому бюро, выдвинул один из боковых ящичков…
…
— Достал толстую пачку денег, но небольших, рублевиками, пересчитывал, — прочел Василию Шервуду спустя час Роман Сабуров. — Слугу перед этим отослал спать, когда в дверь постучали, открывал сам. Посетитель одет как мещанин, небогато, средних годов. Разговаривали недолго, судя по всему, в сенях. Выйдя на крыльцо, тот остановился, похлопал себя по карману, словно проверял, хорошо ли что-то положил. Вероятней всего, те деньги перекочевали от Рылеева к нему.
— Я вот чего не могу понять, Сабуров, — Шервуд, взяв у Романа Кирилловича прочтенную записку, машинально заложил ее в сафьяновую папку, что успела за сутки потолстеть вдвое. — Почему мы их не арестовываем? Почему? Ладно, Милорадович не получил вовремя предостережения, присяга Константину случилась…
На мгновение, всего на какое-то мгновение, двое мужчин замолчали. Единственное, что было им известно наверное: Алексей Сирин не въехал в столицу. Не было никакой возможности в сумасшедшем течении этих дней разузнать о его судьбе. Но и обольщаться не приходилось.
— Тогда уж не было надобности вводить губернатора в курс дела. Но теперь она возникает вновь — без него всех арестов не устроить.
— Его Императорское Величество не желает, чтобы Милорадович был теперь в курсе дела.
— Но почему, Сабуров, почему?!
— Потому, что сии аресты нам сейчас не нужны.
— Кто из нас бредит? — русский англичанин мрачно рассмеялся.
— Шервуд, мы не арестуем всех, мы не всех знаем. А коли возьмем лишь часть, так дадим им в руки сильнейший, страшнейший козырь.
— Какой? Я не понимаю.
— Начнут кричать, что арестовывают верных сторонников Константина.
— Вот оно что…
— К сему выводу пришел сам Государь. И он прав. Прав и в том, что, коли нам не нужны сейчас новые аресты, нечего и губернатору знать лишнее. Откуда нам может быть известно, что Милорадович лишь сторонник Цесаревича, а не что похуже?
Сабуров раскрыл папку, в которую Шервуд пристроил записку. Внутри папки был вклеен на длинных ярлычках неполный алфавит, что позволило ему вновь быстро найти ту часть бумаг, что касалась Рылеева. Роясь в них, он про себя ругнул Роскофа, пристроившего к делу вовсе ненужную дрянь: вирши, прочтенные Рылеевым на одном из недавних собраний заговорщиков.
«Так некогда взирал Нерон
На пламенеющее море,
И в оны дни Наполеон
Стоял, с величьем древним споря».
До конца он не дочел. Вирши были мутные, больше красот, нежели смысла. Море, надо думать, закатное. Закатность, надо понимать, не влезла в размер. Ну да, Нерон все в Анций катался, воздухом дышать… Вот и море.
Или прав племянник? Дурацкий стих чем-то зацепил, вертится в голове. А чем зацепил — непонятно. Это не нравилось, томило. Чушь! Экая чушь!
— Кто таков Милорадович, прояснится завтра, — веско произнес между тем Шервуд.
— Да, завтра прояснится весьма многое, — Роман, подошед к единственному в комнате окну, приник пылающим лбом к разрисованному морозными узорами стеклу. Стало чуть легче, но почти тут же по лицу потекла вода. — Впрочем, какое там завтра, Шервуд? Сегодня. Сегодня, четырнадцатого декабря.
…В это же время Кондратий Рылеев, тоже вглядываясь из окна в морозную ночь, бормотал что-то вовсе непонятное:
— Чтоб, коли наша не возьмет, и духа немецкого не осталось![35]
Глава XI
От общей ли тревожности, случайно ли, детей подняли раньше обыкновенного. Немного притихшие, словно им передалось душевное состояние взрослых, Александр и друг его детских игр граф Толстой, освобожденные в честь торжественного дня от занятий, играли на сверкающем паркете в солдатики, когда Платон Филиппович, позевывая в перчатку, вышел из комнаты для дежурных офицеров.
Ночь в высоких окнах, казалось, не растает никогда, столь густа и безнадежно вязка была ее темнота. Теплое сияние свечей, играя со светлыми легкими детскими волосами, словно окружало головы мальчиков пушистыми ореолами. Ну, нет! Они не святые, и, честью клянусь, вырастут и нагрешат по самое некуда!
— Как идет баталия, Ваше Высочество и Ваше Сиятельство? — пресерьезно спросил он.
— Никакой баталии нет, — ответил Алеша Толстой, тогда как Наследник только сердито вздохнул.
— Что так?
— А у нас солдатики только свои и союзные. Нельзя же своим своих воевать, правда? Нам нужны Бонапартовы войска или турки хотя бы.
— Поляков еще можно!
— Да ну, поляков! Их усмирил да и все! Для большой войны Бонапарт нужен, и маршалы, и Старая гвардия. И мамелюки! А их не делают. Поэтому у нас ученья. Все ученья да ученья.
— Да, огорчение нешуточное. — Мысль, пришедшая в голову Платону Филипповичу, заставила его непритворно улыбнуться. — Попробуем помочь делу!
Коробка с его частью стратегии «Malleus bellorum» валялась в дежурной на столике: он коротал с ее помощью тревожную ночь, как иные раскладывают пасьянс. Профанация, конечно, но ведь маленькие мальчики часто используют в роли солдатиков шахматные фигурки. Чем его монстры хуже шахмат? Главное — отвлечь детей.
— Вот вам, будем считать, бонапартисты.
При виде со стуком высыпавшегося на пол полчища вампиров Александр и Алексей разразились первым в это сумрачное утро действительно громким воплем.
— Ух!! Вот это да!!
— Вот это враги! Сашка, сейчас мы такое устроим!
— Мы их разобьем!! Только… — Алеша Толстой, вертя фигурку в пальцах, поднял на Роскофа свои большущие голубые глаза. — Платон Филиппович, а в это наверное можно играть? Мы их испортим случайно, а вон как аккуратно разрисовано!
Роскоф улыбнулся. Маленький граф задевал в нем какую-то чувствительную струну. Или он просто приукрашивает своими фантазиями манеру этого дитяти неожиданно задумываться посреди самой шумной игры, придает слишком большое значение рано выразившемуся художественному вкусу? Неужто вправду тоже будет сочинитель, когда вырастет?
— Делайте с ними что хотите, это подарок. Насовсем. Вам же не только сегодня нужны будут враги.
— Спасибо!!
— Виват Платон Филипповичу!
Когда фигурки были уже почти расставлены, вошел Николай Павлович: бледный после бессонной ночи, в сплошь тёмно-зелёном генеральском мундире Измайловского полка.
— О чем вы думаете, Роскоф? — спросил он с излишней резкостью. — Второго мальчика еще ночью надобно было отправить к родителям!
— Ваше Императорское Величество, я наполовину француз, — Платон понизил голос, чтобы дети не услышали. — Я слишком хорошо помню, что если их возьмет, доберутся до всех верных. С семьями. Мы просто не вправе проиграть сегодня. Меры же предосторожности на случай поражения излишни.
Маленький Алексей все же расслышал — по счастью, не слова Роскофа, но слова Николая.
— Никуда я не поеду! — подбежал он. — Когда мы станем большие, Сашка будет мой Государь, стало быть, мне нонче положено быть при нем!
— Благодарю за службу, Толстой, — отозвался Наследник, подняв голову от солдатиков.
Чувства Роскофа были до того обострены, что он словно черным по белому прочел желание Николая — ведь оба они были отцы. Николаю захотелось крепко обнять обоих мальчиков, прижать к себе. Но этого он не сделал.
— Что это за флеши? — склонившись над оловянной диспозицией, спросил он. — Разве их здесь надо устраивать? Они ж эдак под собственную артиллерию попадут![36]
— Папа, а где тогда лучше артиллерии стоять?
— Вот сюда и передвинем, сразу лучше стало. А вот из этих чурочек тут надобно редут возвести.
— Вот так ладно?
— Другое дело! А где Marie?
