Александр Лидин - Отступник
Следующая трансформация началась совершенно незаметно. И без того развитая мускулатура Валентины начала расти. Мышцы вспухли узлами, и я с ужасом увидел, как, не выдержав напора, лопаясь, поползла с них кожа. Мешки грудей исчезли, тонкой прослойкой молочных желез натянувшись на мускулы. Пройдя переходную стадию красоты, Валентина превращалась в нечто ужасное. Куски расползшейся кожи казались белыми заплатами на красном мясе мускулов…
Сколько времени это продолжалось? Не знаю.
И все же мне удалось отвернуться, удалось отвести взгляд от этого кошмарного зрелища.
Жаждущий по-прежнему парил в воздухе, но тело его стало еще более призрачным.
Сколько продолжалось это представление? Мне казалось, что многие часы — хотя, как потом выяснилось, весь ритуал занял всего часа полтора.
Постепенно пение Викториана стала тише. Тело Валентины стало опадать, принимая нормальные размеры. Лоскутья кожи сходились, но в местах разрывов пролегли неровные кровавые полосы, а потом сквозь Валентину поползли насекомые…
Не знаю, хватит ли мне слов описать последний акт этого ужасного спектакля черной магии… Сквозь плоть Валентины лезли отвратительные существа. Выглядело это так, словно ее тело было покрыто татуировкой, великолепной объемной татуировкой, и эта татуировка двигалась под кожей Валентины, живя собственной жизнью. Чудовища размером с кошку, но ощетинившиеся шипами и гноящимися ядом жвалами, ползли сквозь ее тело, выползая из колтунов отросших волос и исчезая в кончиках пальцев ног. Потом Викториан объяснил, что звери Древних, которых я по незнанию принял за экзотических насекомых, двигались в другом измерении, лишь отчасти накладывающемся на наше. Тело Валентины случайно оказалось на их пути, и они прошествовали сквозь него, даже не замечая препятствия. А мне — стороннему наблюдателю, глядевшему на тело, находящееся частично в нашем, а отчасти в мире Древних, — удалось увидеть их. Точнее, они пребывали даже не в другом измерении, а где-то между потусторонним миром и физическим четвертым измерением, как трактуют его наши ученые. Я не силен в топологии. В тот момент мне казалось, что от Валентины осталась лишь одна тонкая оболочка, сохранившая форму ее тела — а под кожей, через то место, что раньше занимали кости, мускулы и внутренности, потоком ползли неведомые твари, используя ее тело как туннель, ведущий из ниоткуда в никуда.
Наконец Викториан взял последнюю ноту. Тело Жаждущего дернулось в воздухе, на миг обретя прежнюю реальность, и я едва успел подхватить его, не дав шлепнуться на пол с полуметровой высоты. Когда же я снова посмотрел на Валентину, она опять была такой же, как и прежде — только тело ее обвивала неровная кровавая паутина, а из крашеной блондинки, подстриженной «под мальчика», она превратилась в длинноволосую шатенку. Волосы вернули себе свой природный цвет. Грязные темные волосы, сбитые в колтуны, выглядели отвратительно.
Викториан тяжело вздохнул. Потом прохрипел:
— Помоги!
Я бросился к нему, помог подняться. Он ослаб. Руки и ноги у него дрожали, одежда была насквозь мокрой.
— Ну?
— Что «ну»? — голос Викториана дрожал.
Я помог ему добраться до кровати и принес кружку воды. Он стал жадно, захлебываясь, пить, прося еще и еще. Опустошив почти половину трехлитрового бидона, в котором мы держали воду для питья (увы, водопровода в склепе не было), он повалился на спину и замер, закрыв глаза.
— Тебе удалось?
— Не знаю, — едва шевеля губами, ответил он. И, немного помолчав, добавил: — Когда ребята проснутся, выясним. Я страшно устал.
И уснул.
А я остался с тремя спящими, до предела измотанными людьми, не зная, чем им помочь. Стараясь не разбудить Жаждущего, я перенес его на кровать, а следом за ним перетащил и Валентину, предварительно протерев ее тело чистой сухой тряпкой. Когда я проводил по ее шрамам, она морщилась во сне, но не просыпалась. Их сон был крепким и беспробудным — колдовским.
Было два часа ночи. Вместо трех суток, как мы боялись, ритуал экзорцизма занял меньше двух часов.
Вернувшись к письменному столу Викториана, который на время эксперимента мы сдвинули в угол, я достал бутылку какого-то вина (о, эти спасительные безграничные запасы его письменного стола!), налил себе и, расслабившись, через открытую дверь стал наблюдать за людьми, с которыми познакомился так недавно и которые стали теперь моими самыми близкими друзьями.
Видимо, я задремал, потому что разбудил меня испуганный крик Валентины:
— Господи! Что со мной?!
* * *Мысли возвращались медленно. Ему казалось, что он, словно неудачный ныряльщик, стремится к серебристой поверхности где-то там, в вышине над головой, но никак не может до нее подняться. Пытается вдохнуть, но легкие не получают воздуха. Изо всех сил он загребает руками, но остается на месте. Но на самом деле он не двигался. Лежал и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
Стоило осознать это, как появилась другая мысль: «Может, меня парализовало?»
Нет. Он чувствовал ноги, руки… И тут на него навалилось ощущение собственной неполноценности. Чего-то не хватало. Он не мог открыть глаза, не мог пошевелиться, но не это волновало его. В нем чего-то недоставало, что-то отсутствовало. Еще не придя в себя окончательно, не восстановив зрение, он мучился, пытаясь понять, в чем же дело. Не найдя никакого ответа, он стал проверять, все ли у него на месте. Нервные окончания говорили: «Все в порядке. Руки, ноги, пальцы на месте». Откуда же взялось чувство щемящего беспокойства, острой занозой засевшее в сердце?
А потом пришли более важные вопросы: Кто он? Где он? Что с ним случилось? Пока еще память не давала ответов.
Неожиданно молнией сверкнула догадка: «Я попал в автокатастрофу! Я в больнице. Мои чувства врут. Я страшно искалечен».
Страх удушливым ватным одеялом навалился на него. Он вспомнил катастрофу. Не ту, в которой пострадал он (если, конечно, причиной всему была катастрофа). Он вспомнил груду искореженного металла, милицейское оцепление.
Он был там. Он отлично это помнил. Стоял в первом ряду перед оцеплением, а в бесформенной груде «Запорожца» умирал водитель, стиснутый покореженным металлом. Несколько людей в форме пытались вытащить его. Кто-то кричал, что вот-вот привезут газовую горелку.
Чем же тогда он там занимался? Топчась в грязи за ограждением, он ловил тонкий аромат. Какие-то духи? Запах! Да, это был Запах. И тут он все понял!
Он стоял там и наслаждался, присутствуя при смерти человека! Не может быть!
Страшный спазм отвращения к самому себе скрутил его тело. На мгновение ему показалось, что все переплетения его вен распрямляются под кожей, изворачиваются, принимая другой рисунок.
— Кажется, он приходит в себя.
Кто это сказал? Кто-то есть рядом с ним? Или эти слова продиктованы его собственным воображением?
Где он? Кто он?
— …да, похоже. Может, дать ему нашатыря?
— Не стоит. Неизвестно, как отреагирует организм. Я не уверен в результатах нашего эксперимента. Вроде должно было получиться…
— Ну, если с его душой произошла хотя бы половина того, что случилось с моим телом.
Женский голос.
В машине была женщина. Она кричала. Он помнил ее крик. Крик и запах… и мухи. Мухи тоже там были. Большие желто-красные мухи-листья. Листья слетали с деревьев — мухи осени.
И тут в его памяти всплыл какой-то чердак. Кучи засохшего дерьма, по которым ползали его настоящие друзья. Мухи? Мухи, которые так любили садиться на трупы. Мухи, которые совершали намаз, опуская щетинистые лапки в человеческую кровь. Мухи, которые, жужжа над телом, пели отходную молитву.
Голоса что-то говорили, но он не слышал их.
Перед ним стояли его жертвы. Тогда он еще не знал, что они именно его жертвы. Он просто видел искалеченные тела. Вспоротые животы, кишки, растянутые по залитому кровью полу; куски плоти, плавающие в ванне, до краев наполненной кровью. Медленная смерть и удовольствие. «Убить низшее существо — наслаждение. Это то же самое, что испытать оргазм с женщиной». Где же это он читал? Ницше? Геббельс?
А череда трупов шла перед ним. Он видел всех. Видел кровь, размазанную по бледной коже. Лишь через какое-то время к нему пришло осознание, что это он — он их убил. Он вспорол животы этим самкам и самцам рода человеческого. Он убил всех этих случайных прохожих и отдал их истерзанные, кровоточащие тела мухам.
Нет! Этого не может быть! Это слишком ужасно!
Тело его содрогнулось, выгнулось дугой. Он почувствовал на языке привкус желчи. Инстинктивно открыл рот, и содержимое желудка волной выплеснулось наружу.
Нет! Не верю! Это не мог быть я! Это — слишком ужасно!
Он захлебнулся собственной рвотой.
А потом пришла боль, и, почувствовав прикосновение чьих-то рук, он с трудом разлепил веки.
