Глен Дункан - Последний вервольф
Мы как по команде отпрянули от того, что осталось от жертвы (а осталось там немного) и выскочили в открытую дверь, словно дрессированные псы в рекламе собачьего корма; потом через ограду балкона проскочили в таинственный лес, полный запахов предрассветной мглы. Мои перезапущенные внутренние часы говорили, что до захода луны осталось меньше часа.
45
Мы бежали, перебрасывая запахи друг другу, как подростки меняются жевательными резинками. Туман еще держался. Деревья сливались в сплошные хвойные стены. Через километр я уловил запах своей мочи, резко свернул влево, сделал несколько больших прыжков, разрезая туман, и вскоре мы оказались у помеченного дерева. Я мгновенно забрался вверх, нашел рюкзак, потрепанный, грязный и мокрый от росы, но с чистой сухой одеждой внутри и запахом всех благ цивилизации. Я не сразу справился с карабинами, на которые пристегнул рюкзак к дереву (в магазинах не продают вещей, сделанных с расчетом на лапы оборотня), но через несколько минут упорной борьбы наконец отцепил рюкзак от дерева и бросил на землю.
До захода луны оставалось минут двадцать. Мы лежали рядом, не прикасаясь друг к другу, тихо наблюдая, как встает солнце, которое не видит никто, кроме нас; от почвы и палых листьев исходят влажные испарения, жужжат маленькие крылышки, жуки ползут по своим делам, дрожат и переливаются капли росы. «Этот мир, — думала Лула, — сочится, изобилует, кишит чудесами. А мы живем в непрозрачном пузыре телевидения и спиртного». — «Тебе бы стоило начать вести дневник», — я хотел телепатически послать ей мысль, но слишком поздно: ее уже захлестнуло перевоплощение. Ее звериные органы чувств бились в агонии. Я хотел подойти к ней, но вспомнил: «Не трогай меня» — и отступил. Она вскочила на все четыре лапы и выгнула спину, упала, свернулась в клубок. Я почувствовал, как зашла луна, и меня пронзила острая боль, похожая на зубную, когда зуб уже готов выпасть и держится лишь на маленькой ниточке. Талулла лежала в позе эмбриона, сцепив зубы, ее била сильная дрожь, словно кто-то играл на ней вместо барабана.
Она снова была быстрее меня. И могла наблюдать — что она и делала, сидя на земле и глотая воздух — за шоу Перевоплощающегося Обратно Джейка Марлоу.
— Спасибо, что не смеешься надо мной, — сказал я, как только уверился, что способность говорить вернулась ко мне.
Она не ответила — была занята тем, что пыталась собрать себя воедино. Ее зрачки были расширены и блестели, в них еще виднелось наслаждение от зверского убийства. Пока я помогал ей вытереться (моющим средствам было все равно, они отмывали кровь и кишки, благоухая цветочным ароматом, как если бы это были кетчуп или сок), я чувствовал, как все человеческое в ней пытается оправиться от шока и отвращения к самой себе, которое не могли заглушить никакие оправдания. Но она довольно быстро вспомнила (и глаза ее приобрели осознанное выражение), что шок и отвращение уже доказали свою бесполезность. Шесть раз. И это седьмой. Теперь она понимала, что ей придется смириться с подобным положением дел, раз уж выбор был только между смертью и такой жизнью. «Я знаю, что ты чувствуешь», — хотел сказать я. Но не сказал. Потому что помимо психологических страданий, она явно мучилась от синдрома пост-Проклятья. А я уже забыл, каково это, когда дух сломлен, а с сознания словно спустили шкуру. И ты точно не хочешь говорить — только не об этом…
Я собрал в мешок все моющие принадлежности и замел следы на том месте, где ее вчера стошнило. Последний раз оглянулся вокруг. Кроме рассеивающегося запаха мочи оборотня, мы не оставили никаких признаков нашего присутствия.
Час спустя, сырые от тумана и с переполненными мясом желудками, мы были у машины. Мои икры болели. Талулла дрожала. Салон автомобиля показался нам невиданным комфортом, когда двери с щелчком захлопнулись. Еще один плюс цивилизации в том, что ты можешь просто залезть в машину, закрыть дверь, оказаться в окружении магнитолы, кожи и винила и просто уехать, дыша кондиционируемым воздухом. Я выкинул пакет с мусором (и если кто-то его обнаружит, это станет настоящей ДНК-головоломкой) в мусорный контейнер на заправке по пути в Сан-Франциско и поменял номера на пустынной стоянке через несколько километров. Через два часа мы оставили «Тойоту» и пересели в «Амтрак» до Чикаго.
Некоторое время мы сидели бок о бок в тишине, Талулла заняла место у окна и смотрела на сменяющийся пейзаж. Солнце грело наши лица и руки. Ее соски были напряжены. Она медленно моргала, словно каждое соприкосновение кончиков век давало ей маленькую порцию гармонии. Ее тело излучало усталость. Мерное покачивание поезда действовало успокаивающе.
Я сидел с закрытыми глазами, когда она заговорила.
— Я начинаю привыкать, — сказала она спокойно. Но я чувствовал, что у нее в горле стоит ком. Я промолчал. Она и не ждала ответа.
Наконец она положила голову мне на плечо и крепко заснула.
ТРЕТЬЯ ЛУНА
САМЫЙ ТЯЖЕЛЫЙ МЕСЯЦ
46
Через шесть дней после убийства Дрю Гиллиарда мы приехали на Итаку, казавшуюся нереальной после бешеной смены часовых поясов и климатических зон.
Не ту Итаку, что в Нью-Йорке, а ту что в Греции.
На одну ночь мы остановились в Нью-Йорке, хотя я бы предпочел этого не делать. С того момента, как мы уехали, Николай постоянно названивал Талулле, и она настояла на том, что мы должны навестить его, прежде чем снова улизнуть. Нужно было установить мир между ее отцом и Расторопной Элисон, которая уже с дюжину раз грозилась уволиться, если Николай не перестанет вставлять ей палки в колеса. (Теперь не было никакой финансовой необходимости в том, чтобы поддерживать ресторанный бизнес, но помимо того, что Талулле нужно было как-то объяснить неожиданное появление 20 миллионов, бизнес Галайли был для нее связью со счастливым прошлым.)
Как бы то ни было, из-за этого мы провели целую ночь на большой кровати в отеле — после мучительных размеров спального места в «Амтраке». В эту ночь мы непорочно спали. Секс во время Проклятия, как выяснилось, снижает человеческое либидо до нуля, а отсутствие секса в это время, наоборот, приводит к бешеному взрыву сексуальной активности потом. Теперь мы прикасались друг к другу с трогательной заботой. Среди множества воспоминаний от следующих сумбурных недель именно сон на холодных хрустящих простынях после трех ночей в поезде особенно ярко отпечатался в моей памяти; мы как будто нырнули в реку забвения, в которой растворились последние крупицы нашего общего телепатического сознания, словно искристый след кометы. Бывают прекрасные сны, сны полные, невинности и чистоты… и это был один из них. Мы проснулись такими свежими, будто только что были отлиты из формочек, совершенно новые и готовые жить. Это ввело нас в состояние легкомысленности, в котором мы и покинули Нью-Йорк во второй раз.
Мы долетели на «Американ эрлайнс» до Рима, оттуда на «Эйр Италия» до Кефалинии. А оттуда на лодке до Итаки. Скромная вилла, от которой спускается сотня каменных ступеней к берегу тихой бухты у городка Кониа, обошлась нам всего в 1200 евро за неделю. Разгар туристического сезона прошел, было тихо. Я останавливался здесь тридцать лет назад после того, как убил французскую студентку, занимавшуюся современными танцами, которая проводила каникулы на Эгейском море. Идея поехать сюда подсознательно возникла у меня, как только я увидел Талуллу еще в аэропорту «Хитроу», и я спланировал наше путешествие сюда еще три недели назад, когда мы впервые покинули Нью-Йорк и направились в Калифорнию.
— Какой милый домашний хэппи енд, — сказала она. — Одиссей возвращается домой к верной любящей жене. Даже дураку понятно. Я думала, ты вроде как умный и непредсказуемый.
Но я не был умен. Я был счастливым тупицей. Тупым счастливчиком. Революция Джейка Марлоу достигла апогея: нудное всезнание превратилось в благословенное невежество. Все старые убеждения переменились. Замкнутый круг бесконечного самоанализа разорвался. Я с удовольствием пустил все на самотек.
Для Лулы это было не так просто. Большая часть ее была готова встать на сторону мирного принятия происходящего, но что-то внутри не хотело сдаваться без боя. По ночам она вскакивала с постели в холодном поту от кошмаров. На нее вдруг накатывали приступы депрессии, агрессии, безумства, паники. Она не говорила об этом. Чувство ненависти к себе могло навалиться на нее невзначай, пока она просто курила сигарету. Я просыпался один в спальне и в панике обшаривал весь дом, наконец находил ее в пустой ванной, или стоящей на веранде и глядящей вдаль на море, или она лежала на полу на кухне, свернувшись калачиком. И от этого никуда было не деться, через ее страдания лежал путь к выживанию. Она знала это, и потому еще больше ненавидела свою предсказуемость. «Это и есть самое гадкое в отвращении, — сказала она как-то. — Ты к нему привыкаешь».
