Эрнст Гофман - Эпизод из жизни трех друзей
— Ну, друг Северин, где же твоя история о предчувствии, воплотившемся в благоухание цветка? Где этот секретарь Неттельман, покойница тетка, куда девались наши глубокомысленные разговоры? Ну, какое же это видение явилось теперь всем нам, что язык наш скован и взоры неподвижно уставились в одну точку?
— Скажу только, — произнес Марцелл с глубоким вздохом, — что эта девушка — прелестнейший ангел, очаровательнейшее дитя, которое я когда-либо видал.
— Ах! — воскликнул Северин со вздохом еще более глубоким и скорбным. — Ах, и это небесное создание в плену у земных страданий и должно их терпеть!
— Быть может, — сказал Марцелл, — в эту самую минуту ее коснулась грубая рука!
— Я думаю то же самое, — заметил Александр, — и для меня было бы большой радостью и удовлетворением, если бы я мог отколотить этого длинного дурацкого невежу, что подал ей злополучную записку. Это, несомненно, и был ее желанный, который, вместо того чтобы непринужденно сблизиться с ее семейством, вдруг из глупой ревности или из-за какой-нибудь нелепой ссоры вручил ей свое мерзкое письмо.
— Но, — нетерпеливо перебил его Марцелл, — какой же ты жалкий наблюдатель, Александр, и как мало знаешь людей! Твои удары обрушились бы на совершенно невинного и безобидного почтальона, чья спина, правда, могла бы их привлечь благодаря своей ширине. Разве ты не заметил по лицу, глуповато улыбающемуся, разве ты не заметил по всем его ухваткам, даже по походке, что молодой человек лишь передавал письмо и не был его автором? Как ни старайся, но когда свое собственное письмо передаешь от собственного имени, содержание можно прочесть по лицу! Лицо — это, во всяком случае, тот краткий пересказ, который обычно предпосылают официальным донесениям и который должен пояснить, о чем идет речь. И можно ли было бы без иронии, самой злой, но вместе с тем и слишком явной, подавать возлюбленной письмо с таким низким поклоном, в позе вестника, как это сделал молодой человек? Кажется несомненным, что девушка надеялась встретить здесь человека, тайно любимого ею, с которым она не смеет или не может видеться. Возникло непреодолимое препятствие, или, может быть, как думает Александр, его удержала глупая любовная ссора. Он послал друга передать письмецо. Но что бы там ни было, эта сцена терзает мне сердце.
— Ах, друг Марцелл, — начал говорить Северин, — и это глубокое, раздирающее душу горе, которое терпит бедняжка, ты объясняешь такой обыкновенной причиной? Нет! она любит тайно… может быть, против воли отца, вся надежда возлагалась на какой-нибудь случай, который сегодня, сегодня должен был все разрешить. Неудача! Все погибло… закатилась звезда надежды, в могиле — счастье всей жизни! Вы видели, с какой безнадежной тоской во взоре, проникавшем в самую душу, она на мелкие клочки рвала злополучное письмо, как Офелия — лепестки сухоцвета, как Эмилия Галотти — розу[10], и разбрасывала их? Ах, я готов был плакать кровавыми слезами, когда ветер, словно издеваясь над ней, с какой-то жуткой злобой весело крутил эти убийственные слова! Неужели на земле не найдется утешения для этого дивного небесного существа?
— Ну, Северин, — воскликнул Александр, — ты опять увлекся. Трагедия уже готова! Нет, нет, мы не станем лишать красавицу всех надежд, всего счастья жизни, да, я думаю, она и сама еще не отчаивается, — сейчас она, кажется, очень спокойна. Взгляните только, как бережно она положила на белый платок свои новые белые перчатки и с каким удовольствием макает в чашке чая кусок пирога, как приветливо кивает старику, который налил ей в чашку немного рома, а мальчишка без церемоний уписывает огромный бутерброд! Пуф! вот он уронил его в чай, обрызгал себе лицо… старики смеются… смотрите, смотрите, девушка так и трясется от смеха.
— Ах, — перебил наблюдателя Северин, — ах, в том-то и ужас, что бедняжка должна таить в сердце глубокую мучительную боль, стараясь ничем не возбудить внимания. И к тому же — разве не легче смеяться, чем притворяться равнодушным, когда в сердце смятение?
— Прошу тебя, Северин, — молвил Марцелл, — замолчи; если мы будем продолжать смотреть на эту девушку, мы только взбудоражим наши чувства себе же во вред.
Александр вполне согласился с мнением Марцелла, и вот друзья стали прилагать усилия к тому, чтоб завязать веселый разговор, который прихотливо перескакивал бы с предмета на предмет. Это удавалось им лишь в той мере, в какой они с великим шумом заводили речь о самых незначительных предметах, находя их бесконечно занимательными. Но все, что говорил каждый из них, окрашивалось в особый цвет, звучало на особый лад, отнюдь не подходивший к делу, так что слова казались условными знаками, имеющими совсем иной смысл. Прекрасный день свидания они решили ознаменовать еще холодным пуншем, и уже за третьим стаканом со слезами упали друг другу в объятия. Девушка встала, подошла к перилам над рекой и, прислонясь к ним, устремила меланхолический взгляд на летящие облака.
— Облака быстролетные[11], странники воздуха! — начал Марцелл нежно-жалобным голосом, а Северин, залпом выпив стакан, стал рассказывать о том, как он при лунном свете блуждал по полю битвы и как бледные мертвецы устремляли на него полные жизни сверкающие взоры.
— Боже, сохрани нас и помилуй! — закричал Александр. — Что с тобою, брат!
В эту минуту девушка снова села за стол, друзья внезапно вскочили с места и взапуски бросились бежать к перилам; смело перепрыгнув через два стула, Александр опередил друзей и прислонился к тому самому месту, где стояла девушка, и упорно не желал двинуться с него, хотя Марцелл и Северин, прикидываясь, что хотят дружески обнять его, пытались его оттащить, один — в одну, другой — в другую сторону. Северин в очень торжественных и мистических выражениях завел речь об облаках и об их течении, громче, чем это, в сущности, было нужно, истолковывая те образы, которые они принимали; Марцелл, не слушая, сравнивал Бельвю[12] с римской виллой и, хотя возвращаться из похода ему пришлось через Швейцарию и Франконию, находил великолепной и даже романтической эту пустынную местность, сравнивая громоотводы на пороховых складах[13], подымавшиеся точно виселицы, с мачтами, поддерживающими звезды. Александр ограничился тем, что с похвалой отозвался о ясном вечере и очаровательном времяпровождении в Ресторации Вебера. Семейство красавицы, по-видимому, собралось уже уходить: старик выбивал трубку, женщины укладывали свое вязанье, а мальчишка с громкими возгласами искал свою шапку, которую ему наконец услужливо поднес резвый пудель, давно уже игравший ею. Друзья присмирели, все семейство приветливо поклонилось им, тут они встрепенулись и с такой чрезмерной быстротой отвесили поклон, что даже слышно было, как они столкнулись лбами. Пока они предавались изумлению, семейство исчезло. В угрюмом молчании вернулись они к холодному пуншу, который им показался отвратительным. Облака с причудливыми очертаниями превратились в бесформенную мглу, Бельвю теперь снова стало Бельвю, громоотвод снова стал громоотводом, а Ресторация Вебера — обыкновенным кабачком. Так как уже почти никого не оставалось, веяло неприятным холодом и даже трубки как следует не разгорались, то друзья удалились, продолжая разговор, который, точно догорающая свеча, лишь время от времени вспыхивал более ярким пламенем. Северин расстался с ними еще в Тиргартене, чтобы направиться к себе, а Марцелл, свернув на Фридрихштрассе, предоставил своему другу в одиночестве брести к отдаленному дому покойницы тетки. Именно потому, что жили они так далеко друг от друга, приятели решили выбрать в городе определенное место, где и могли бы встречаться в обусловленные дни и часы. Так оно и повелось, но сходились они более для того, чтобы сдержать данное слово, чем по внутреннему побуждению. Тщетны были все усилия снова найти тот простой дружеский тон, который прежде царствовал среди них. Казалось, каждый носил в душе нечто такое, от чего исчезала радость и непринужденность, как будто он должен был хранить мрачную, губительную тайну. Немного времени спустя Северин внезапно исчез из Берлина. Вскоре затем Александр с каким-то отчаянием стал жаловаться на то, что безуспешно просил продлить ему отпуск, и, не успев привести в порядок дела, связанные с наследством, он должен уехать и оставить свой чудесный, удобный дом.
— Но, — молвил Марцелл, — ведь ты, мне казалось, говорил, что в твоем доме жутко жить, разве тебе не приятно снова оказаться на воле? А что стало с призраком покойницы тетки?
— Ах, — с досадой воскликнул Александр, — она уже давно не является. Могу тебя уверить, что я всей душой стремлюсь к домашней тишине и, вероятно, скоро уйду в отставку, чтобы спокойно заниматься искусством и литературой.
Действительно, через несколько дней Александр уехал. Вскоре затем снова вспыхнула война, и Марцелл, изменив своим намерениям, опять вступил в военную службу и отправился в армию. Таким образом, друзья снова расстались, даже прежде чем в собственном смысле слова успели опять сойтись.
