Глен Дункан - Последний вервольф
Я молчал. Психиатры, священники и те, кто берет интервью, знают цену молчанию. Когда вы умрете и попадете на Страшный суд, Бог будет сидеть и хранить молчание, и вы сами сделаете всю работу за него и сдадите себя с потрохами.
— Потрогай, — сказала она и слегка раздвинула ноги.
Ее киска была влажной. Тут было и убийство. И пожирание. И он. Монстр. И то, что он делал с ней. И она была с ним одним целым.
Я оставил свою руку там. Я дрочил ей. Этот внутренний монстр чуть не заставил ее убить себя. Но она не убила. А если ты не смог убить себя один раз, с этим покончено.
— В кино, — говорила она, — показывают убийство так, словно это лишь животный инстинкт. Было бы хорошо. Не думать. Не знать, что делаешь. Это было бы облегчение.
Да. В Голливуде говорят, Монстр замещает Личность человека. Ты либо wer,[41] либо wulf. Но реальность куда труднее в моральном плане.
— Я становлюсь умнее, когда превращаюсь, — сказала она. — Во всех ужасных смыслах.
— Я знаю, Лу.
— Ждешь, что тебе на глаза падет пелена, или твое сознание что-нибудь затемнит, и останется лишь животный инстинкт. Но это не так.
— Да.
— Я понимаю все, что делаю. И это мне нравится. Не просто нравится…
— Я знаю.
— Я люблю эти ощущения.
Мы выдержали длинную паузу после такого невероятного признания. Ее волосы лежали на подушке вокруг головы, словно корона. Зло — это всегда выбор.
— Я почувствовала на вкус все, что в нем было, — спокойно продолжала она. — Все. Его молодость, и шок, и отчаяние, и ужас. И с первого же укуса я знала, что не остановлюсь, пока не доем все. Всего человека. Такой хренов пир.
Она мягко двинула бедрами в ответ на мои движения. Ее спор с самой собой, кем она была и кем хотела быть, был почти разрешен. Шесть жертв завели ее слишком далеко. Деловая жилка и реализм тоже поучаствовали. Образование почти не сыграло роли, не считая того, что случайно развенчало ее веру в Бога и моральные ценности. Очевидно, она ненавидела себя, но не менее очевидным было и то, что она все еще была жива. Философия оборотня оставила гуманизм трепетать в темноте. Американский бизнес лишь пошло улыбнулся. Если ты решился быть оборотнем, прошлое перестает иметь значение; теперь для тебя важно только ужасное настоящее и будущее. И она смирилась с этим. А ее сомнения — всего лишь остаточные эмоциональные обязательства из прошлой жизни.
— Ну а потом, — сказала она, слегка приподнявшись, и мой палец скользнул в ее анус, — обещания и клятвы самой себе, что я больше никогда такого не сделаю.
Я бы мог сказать ей, что со временем станет проще. Такова наша природа, человеческая природа и природа оборотня: жуткие вещи становятся привычными. Продолжай в том же духе и через год-два будешь щелкать жертв, как семечки.
— И это самое ужасное, — сказала она, развернувшись ко мне и двигаясь в такт с моей рукой. — Это самое ужасное.
Мы — самое ужасное, имела она в виду. Потому что для нас самое ужасное одновременно есть и самое лучшее, что только может случиться. И для нас лучше всего то, что для кого-то всего ужасней.
Иногда бывают моменты, когда сказать «я люблю тебя» означает произнести богохульство, достойное самого дьявола.
— Я люблю тебя, — сказал я.
Мы долго лежали в темноте и слушали шум дождя, и я почувствовал, что последняя преграда между нами разрушена — словно мрак ночи вдруг развалился на кусочки. Она спросила:
— Ты ведь убил свою жену, да?
Она заранее знала ответ. Трахалась со мной и знала. Лежала тут со мной и знала. То, что она приспособилась к этому, значило даже больше, чем то, что она приспособилась к своим жестоким убийствам. Она полностью вошла в этот новый мир.
— Да, — ответил я.
Тишина. Она задумалась, но не испугалась. Я видел, как она пытается найти угол зрения, под которым все предстало бы в оправданном свете — ну, рано или поздно тебе бы все равно пришлось, ты бы мог, конечно, ее обратить, но это ведь все равно что убить, только она провела бы следующие четыреста лет в страданиях и не могла бы простить тебя — но потом поняла, в чем дело и почему меня невозможно оправдать: ничто не может сравниться с тем, чтобы убить того, кого любишь.
— Хорошо, — сказала она наконец. Вывод, а не вопрос. Ее понимание заставило отмереть старый цветок и дать расцвести новому.
— Да.
— Ведь ты любил ее.
— Да.
Я подумал, из нее получится оборотень намного лучший, чем из меня. (С этой мыслью пришла и другая: ей было раз в шесть меньше лет, чем мне, и половина ее жизни пройдет после моей смерти, в мире, который я даже не смогу себе вообразить). Она так быстро понимает то, на что у меня ушли десятилетия. Совсем скоро, через два-три года, мне придется постараться, чтоб держаться с ней наравне.
— А может, ты и меня убьешь, — произнесла она, положив руку мне на грудь. — Может, это то, о чем я тайно мечтала.
Я задумался. Она и впрямь могла хотеть, чтобы кто-то решил вопрос за нее. Но эта фраза была в прошедшем времени: может, это то, о чем я тайно мечтала. Если она когда-то и мечтала об этом, то сейчас уже нет. Во всяком случае, она не уверена.
— Есть кое-что получше, чем убить того, кого любишь, — ответил я. Я освободился от ее объятий, перевернул ее на спину, схватил запястья и положил ее руки над головой. Она раздвинула ноги. Ее глаза, серьги, губы и зубы блестели в темноте.
— Что же?
Я кончил в нее, когда она приподняла бедра.
— Убивать вместе с тем, кого любишь, — сказал я.
Когда она заснула, я подумал, что не выйдет ничего хорошего, если я расскажу, что Арабелла была беременна, и что вместе с ней я убил и сожрал свое единственное дитя. И решил никогда об этом не говорить.
41
Когда находишься посреди большого открытого пространства, где нет ничего человеческого, а есть лишь необузданная природа, американские кумиры кажутся такими маленькими и незначительными. Элвис, Джон Уэйн, Мэрилин, Чарльз Мэнсон, Джон Кеннеди — здесь они весят не больше хрупких дождевых облаков, в которых нет ничего, кроме синевы и пустоты. Это может свести с ума. Американцы это знают и, словно мухи, которых манит искусственный свет, кучкуются на побережье, движимые одним коллективно-бессознательным порывом.
Наша жизнь сжалась до размеров машины. Недосып и бесконечно сменяющиеся пейзажи на протяжении сотен километров размыли все четкие мысли у нас в головах и породили абсурдные перескакивания с одних тем на другие, от карьеры Тома Круза к основателям ВОКСа. Потом к Обаме. От него — к расколу феминистского движения, потом к истории Охоты. От нее — к фильму «Властелин Колец». Перед глазами проносились заправки «Тексако», мотели, грозовые тучи, чучела на полях, «Джек Дэниелс», «Кэмел» (я оказался на удивление верен брендам), секс, звезды, автоматы с едой, и с каждым днем все сильнее сжимавшиеся тиски голода.
Она хотела знать все: о Харли, о Жаклин Делон, о Клоке, об Эллисе, о Грейнере, о пятидесяти вампирских Домах. То есть все самые недавние события. До этого были почти двести лет, наполненные впечатлениями от мест, где я побывал, людей, с которыми я был знаком, вещей, которые я видел. Сколько бы я ни говорил, еще больше оставалось нерассказанным. Ей хотелось не только слушать, но и рассказывать тоже. Проклятие не изменило ее детских воспоминаний, но теперь они виделись в новом свете. Они стали совсем особенными. И теперь с ней был я, готовый слушать дни и ночи напролет.
Она не могла смириться с утратой семейного тепла. В клан ее матери входило очень много ирландцев, некоторые из них прямо-таки воплощали ирландские клише: непомерно пьющие, очень сентиментальные и яростные, до кровопролития истовые католики. Дядюшки. Когда она была маленькой девчушкой, эти большие мужчины брали ее на свои руки-сардельки и сажали на волосатые шеи, от них сильно пахло виски, и они несли невероятную чушь. Женщины посвятили ее в прекрасный мир сплетен и искусства мужского обольщения. Это был ее идеальный счастливый мир. В него входила еще и близкая дружба с бедным отцом, для которого она была маленькой феей и который опрометчиво баловал ее и развлекал не сказками про героев и богов, а историями про черные дыры, кометы и точный вес солнца. Клан Галайли давно уже списал со счетов этого жалкого православного грека Николая.
— Он сдался с самого начала, — рассказывала она об отце. — Согласился на весь этот фарс с введением себя в клан, чтобы жениться на маме. Это, конечно, унизило его в ее глазах, но иначе она бы за него не пошла. Она считала эти глупости добрыми традициями. В этом и состояла главная ошибка.
— А ты веришь в Бога?
Мы были в Небраске, к югу от нас текла река Луп, к востоку раскинулись Песчаные холмы. Был вечер, холодно, мокрый снег валил уже целый час. Мы остановились заправиться. Прыщавый кассир недобро на нас покосился. Это было что-то новенькое. В человеческом обличье у меня никогда не возникало проблем с тем, чтобы сойти за обычного человека. Может, вместе мы казались более странными?
