Александр Бруссуев - Радуга 1
Но крепким самоуверенным парням из патрульно-постовой службы было скучно. Они выпили полагающиеся по «закону» двести грамм водки на рыло и начали учить жизни незадачливых постояльцев казенного дома. Учеба, как известно, лучше усваивается, если ее вбивать через голову, почки, печень и прочие болевые точки. Макс к своему стыду научился не обращать внимание на подобные проявления лояльности органов правопорядка в отношении беспечного и наивного гражданского населения.
Но тут какому-то особо активному экзекутору из числа сержантов пришла на ум великолепная идея: пригласить разделить веселье дежурного старшего лейтенанта. Водка есть, закуска — тоже, студент пединститута прикован наручниками к решетке. Дубинка ждет крепкой руки.
— Эй, старлей, хватит читать литературу на враждебном языке! — широкомордый и плосколицый сержант с засученными рукавами, вошедший в дежурное помещение, казался почему-то бойцом «Галичины» в разгаре карательной операции. — Пошли с мужиками выпьем, а то сидишь тут, как неродной. Мы же все-таки — одна команда, мы — власть! Законная!
Макс отложил на стол немецкий детектив, которые он время от времени почитывал, чтоб не забыть язык, и посмотрел на вошедшего. Ему стало тошно.
— Сержант, вы свободны. Прошу покинуть дежурное помещение, — сказал он и снова взялся за книжку.
— Да ты чего, старлей! — сержант почему-то не спешил ретироваться. Ох, не напрасно он сюда явился! Рано или поздно репутация «кадровика» должна была сыграть против него если и не шутку, то вполне жесткий игровой период, а, может быть, еще и овертайм. — Ты что — брезгуешь нами? Да мы за тебя на «земле» кровь проливаем, пока ты тут книжки свои перелистываешь!
— Ну да, чужую кровь завсегда легче проливать и, даже, приятней! — ответил Макс, совершив явную ошибку: нельзя беседовать по-человечески с тем, кого презираешь. Невольно становишься с ним на одну ступеньку.
— Что? — заорал сержант, точнее — водка в нем. На его крик к дежурке стянулись строгие товарищи. Они не имели никаких злобных намерений, они всего лишь захотели увести от греха подальше своего сослуживца. Но тот, ощутив за плечами поддержку коллектива, точнее — стаи, взвился, как пламенный революционер перед кулаками-оппортунистами.
— Чмо штабное! — заорал тот громче прежнего. — Шкура! Да я бы тебя в тюрьму! К пидерам!
Почему-то правило хорошего тона во всех ментовках всех стран угрожать задержанному применением к нему мужеложства. Такое ощущение, что менты об этом только и думают. Макс был с огульными обвинениями не согласен. Категорически. Однажды в Советской Армии он частенько выслушивал оскорбления от быдловатых воронежских и тамбовских сержантов и прапорщиков. Но тогда он был рядовым, да к тому же «молодым» по сроку службы. Теперь он уважал себя несколько больше.
Макс встал из-за стола, вытащил из кобуры табельный «макаров» и наотмашь приложился стволом по плоскому лицу беснующегося сержанта. У того сразу из разбитого носа обильно потекла кровь, разжиженная алкоголем.
— Да ты чего, старлей? — возмущенно взвыло сразу несколько голосов. У каждого пэпээсника, конечно, был свой родимый укороченный автомат «Калашникова», холимый и пестуемый. Но за ним еще надо было бежать, а главное — целить из него в офицера, чуть отделенного от них весом погон.
— Ну-ка вон отсюда, уроды, — чуть ли не ласково сказал Макс и метким ударом ноги достал пах кровоточащего сержанта. Тот пинок воспринял болезненно: схватился обеими руками за причинное место, завыл по-кошачьи, и рухнул на грязный пол. К такому обращению он не привык. Сам бить — пожалуйста. Но, чтоб его — за что?
Макс перехватил пистолет в левую руку, показав всем присутствующим, что снял ствол с предохранителя, правой зацепил сержанта за шиворот и поволок за собой в сторону камер. Личный состав за спиной конфузливо и озабоченно переглядывался.
В камерах народ тоже притих, даже самые буйные пьяные прекратили петь свои заунывные заклинания: «козлы, волки позорные» и тому подобное. Опытные сидельцы разом заскучали. Им яснее, чем кому бы то ни было, вырисовалась перспектива из обычных задержанных превратиться в свидетелей. И это их очень не устраивало: как стало уже доброй традицией, государство живых свидетелей не жаловало.
Макс, на минуту освободив воротник полностью подавленного сержанта, вскрыл одну их камер, втащил туда совсем парализованного мента, запер за собой решетчатую дверь по выходу и сказал:
— Рождество, задержанные. Получите подарок.
Потом повернулся к прочим, тем, что с погонами на плечах:
— Кто сунется в камеру — застрелю. Ясно?
Никто не ответил, переводя взгляд друг с друга на старлея с пистолетом в руке.
— Вам не понятно приказание старшего по званию? Кто-то имеет что возразить дежурному по роте?
Несмотря на то, что Макс нечаянно ошибся, применив все-таки армейскую терминологию, прочие сержанты и прапорщики согласно закивали головами, некоторые даже попытались приложить руку к срезу своего головного убора.
Наверно, произошедшее событие должно было квалифицироваться по разряду «ЧП», но Максу было легко и непринужденно, словно он только что защитил свой диплом, прекрасно понимая бестолковость темы. До утра воскресенья он был в прекрасном расположении духа: отвечал на ночные звонки, читал свою книжку, пил чай и предвкушал тишину воскресного дня, когда разъехавшиеся по дачам соседи не будут досаждать праведному сну посторонними шумами.
— Так, постой, — сказал утром сменщик. — А с этим Гурьевым что делать?
— Каким Гурьевым? — удивился Макс.
— Да с этим, что в камере в углу прячется. Да ты что, не помнишь, что ли? С сержантом!
Макс удивился, но не подал виду. У него действительно совсем из головы выпал инцидент с зарвавшимся пэпээсником, осталось только хорошее настроение.
— Как это — что делать? Расстрелять!
В понедельник все управление, узнавшее подробности ночного субботнего происшествия, гудело, как пчелиный улей. Дым в курилке, концентрированный, как на проснувшемся вулкане, приобретал самые ужасные образы, в зависимости от воображения рассказчика и амплитудной частоты его (или ее) жестов. После традиционной планерки Макса вызвали на самый верх.
— Да ты что? Совсем страх потерял? Совсем трах-бах-нах? — кричал бордовый от праведного возмущения полковник, колыхаясь вывалившимся из-под кителя брюхом. Вообще-то, кричал он много, но в основном некультурно и неконструктивно, очень часто ссылаясь на родственников, открывая Максу самые сокровенные их семейные тайны, о существовании которых милиция знала лучше, нежели члены семьи. Потом он стал повторяться, захрипел горлом и упал в кожаный диван, уперев взгляд в зловещую улыбку «железного Феликса», почему-то стоявшего в авантажной рамке на казенном столе из Икеа. Ему на помощь поспешил заместитель в ранге майора, доедающего последние нормативные показатели, чтобы осчастливить себя погонами подполковника. Случай ЧП привносил в эту еду отчетливые запахи дерьма, что было нежелательным, как приезд тещи: вынести можно, но какой ценой?
Майор, начавший за здравие («Устав» там, «Закон», даже «Конституция»), закончил заупокой (трах-бах-нах, родственники, бедные родственники).
— Так что произошло-то? — деликатно спросил Макс, когда и тот, выдохшись, тоже принялся играть в «гляделки» с портретом мерзкого поляка. — Задержанные сержанта лишили мужского достоинства?
— Да кому он нахрен нужен? — устало и еле слышно произнес полковник. — В морду плюнули пару раз, вот и все.
— И в чем, собственно говоря, проблема? — Макс сделал удивленно-вопрошающую физиономию.
Майор с полковником переглянулись и развели руками.
— Свободен, — сказал заместитель, начальник только рукой махнул в сторону двери.
Сержанта уволили из органов внутренних дел. Он помыкался по городу, но без любимой работы жить не мог. Сначала его бросила жена, привыкшая к причастности в ненаказуемости, потом прекратился доступ к бесплатному алкоголю, потом у кого-то не выдержали нервы, а у Гурьева — череп.
Макс же уехал в длительную полугодовалую командировку. Сопоставив срок и специфику работы, можно сделать вывод, что его отнюдь не послали в Канны, либо Лас-Вегас. Там и своих ментов хватает. Он поехал восстанавливать, так сказать, конституционный порядок в Чучню.
29. Макс в командировке
К тому времени все активные боевые действия в этой больной горной местности закончились, о чем неоднократно пришлось говорить загоревавшей маме и озабоченному отцу. Тем не менее они очень переживали. Пожалуй, даже больше, чем сам «федерал-интернационалист». Макс, поминая все прелести общения с чученами еще с армейских времен, никаким желанием ехать в их самое гнездо не горел, но так уж, видать, звезды расположились: Смоленск — Ростов — Моздок — Грозный.
