Наль Подольский - Возмущение праха
А уж отвешивать поджопник случайному фраеру, который сунулся в твой офис, — необходимостью тут и не пахнет.
Впрочем, браться за него прямо сейчас не стоило: лучше повременить, пока появятся помощники. Вербовать такого штымпа в одиночку — дело ненадежное, да к тому же может потребоваться и физическая обработка, а я этого дела, в общем-то, не люблю.
Так что я начал с того, что стал не спеша готовить гнездышко для Джефа и его длиннофокусной аппаратуры, благо парня вот-вот должны были выписать из больницы. Снял квартирку с видом на контору Щепинского: окна — на Боровую, а вход — со двора, можно подойти через другие дворы, чтобы самим на Боровой не светиться. Фотосъемками я заниматься не люблю, нет у меня склонности к этому виду искусства, но уж если наблюдательный пункт имеется, его нужно использовать. Я завел привычку ежедневно просиживать час-другой у окошка, запасшись предварительно сигаретами и парой бутылок пива, а разок переночевал здесь на пробу, чтобы проследить, есть ли у них какая-нибудь ночная жизнь. Признаков активности наружной охраны, по крайней мере в эту ночь, заметить не удалось; это хорошо, если они спят по ночам.
Через неделю я уже знал в лицо, словно своих ребят, всех постоянных сотрудников «Извращенного действия» и, хотя в картотеке Порфирия были далеко не все персонажи, представлял служебное положение каждого, и даже помнил наизусть номера их транспортных средств, понятно, у кого они были. Кроме самого Щепинского, на тачках приезжали еще четверо, в том числе иногда Кобыла, а один из бородатых молодых людей часто подкатывал на мотоцикле. Тачки были и у двоих из охраны, но, по своей ли инициативе или по инструкции, они их ставили не у входа, а поодаль, надо думать, чтобы контора не привлекала внимания скоплением автомобилей. Трижды за неделю подъезжали чужие машины. В одной из них был доставлен объемистый, почти шарообразный толстяк, сопровождаемый услужливыми молодыми спутниками, а в двух других — подтянутые люди с военной выправкой, но в штатских костюмах. Как удалось выяснить по номерам, две машины принадлежали частным лицам, а третья — Министерству обороны. Самое интересное наблюдение касалось Кобылы. Что-то в ее жизни не ладилось: раньше она выглядела так, будто готова сию секунду трахнуть весь мир, а теперь в ней какие-то пружинки ослабли, и вид она имела пришибленный. Я отметил это как факт положительный, поскольку деморализованный человек легче поддается насилию.
Рассудив, что Кобыла имеет право на особое внимание с моей стороны, я отыскал одного старого знакомого, умельца, который изготовлял на дому разную причудливую электронику, находившую спрос среди нарушителей, равно как и блюстителей закона. Насколько я помнил, в его ассортименте имелся приборчик, позволяющий с помощью несложных манипуляций прослушивать чужие телефоны. К сожалению, по таинственным законам телефонной вселенной этот аппаратик мог подключаться не ко всем подряд, а лишь к некоторой части номеров. Сейчас мне повезло: телефон Кобылы попал в эту благоприятную для меня часть сети, и отныне я мог по вечерам наслаждаться звуками ее низкого хамоватого голоса.
Научиться понимать ее речь оказалось не просто: когда она разговаривала с подругами, ее лексикон почти целиком состоял из отборного мата с небольшой добавкой некоего незнакомого мне жаргона, как я предположил — лесбиянского. Постоянных собеседников у нее было трое, один мужской голос и два женских. Обладатель мужского голоса был ее давним приятелем, и у них имелись какие-то общие дела, на которые они в разговорах намекали так осторожно и туманно, что об их характере судить не представлялось возможным, кроме одного: от них тянуло криминальным запашком. Что же касалось женских голосов, то здесь бушевали страсти. Первый принадлежал постоянной любовнице Кобылы, даме из торгового сословия, судя по стилю общения — бабе крутой. Вторая же была новой пассией Кобылы и тоже аспирантствовала — в Универе на химфаке. Мадам из торговли шутить не собиралась и угрожала старинной русской расправой: облить кислотой или щелочью обеих. Зная свою подружку, Кобыла паниковала, надо отдать справедливость, не столько за себя, сколько за новую возлюбленную. Но это была не единственная ее беда. Она недавно, по агрессивности характера, в сомнительной дорожной ситуации слегка покурочила новенький «ауди». А в нем обнаружились такие ребята, что ей пришлось сразу отдать им тысячу баксов, и плюс к тому они запросили еще две тысячи, причем в форме, исключающей возможность отказа. Ей самой не добыть таких денег, а торговая подружка предлагает их в обмен на прилюдное поругание и изгнание химички, на что Кобыла решиться пока не может. Щепинский, конечно, при его связях с ФСБ, да и просто силами своих штатных головорезов, мог бы защитить ее от наезда бандитской компании средней руки, но она боялась к нему обращаться: ей случалось уже наблюдать, как он отделывался от своих людей, «попавших в историю», и потом еще приговаривал: «Жена Цезаря должна быть выше подозрений».
От всей этой чуши, которую я был вынужден скрупулезно вышелушивать из матерных телефонных диалогов, у меня чуть не съехала крыша, но зато стало ясно: Кобылу сейчас можно брать голыми руками.
Мафусаилу не понравилась поначалу названная мною сумма, но Порфирий урезонил его одним лишь коротким нечленораздельным шамканьем.
Я ее подловил в том же кафе на Лиговке, где мы познакомились: она была из тех, кто способен заесть горе булочкой, в данном случае клубничным мороженым с ликером. Когда я плюхнулся за ее столик, она рассвирепела, но стремления броситься на меня, как при первом знакомстве, не обнаружила, а только прошипела:
— Сволочь.
Я в ответ лучезарно улыбнулся, и она медленно, смакуя каждый звук, процедила:
— Блядская сволочь.
— Ошибаешься, дорогуша, — пропел я медовым голосом, — я твой ангел-хранитель и пришел избавить тебя от всех мучений.
В ее глазах промелькнул страх.
— Нет, нет, не в этом смысле, — успокоил я ее добродушно, — я, к примеру, принес две штуки зеленых, в которых ты нуждаешься. — Приоткрыв кейс, я показал ей две пачки долларов.
Она опять глянула на меня испуганно, но на этот раз и с любопытством.
— И твою знакомую, насчет химических реактивов, берусь усмирить, я такое петушиное слово знаю. Ежели ты, предположим, аспирантка и химик, балуйся веществами на здоровье, — балагурил я дружелюбно, — а уж если состоишь при торговле, то торгуй, а таблицу Менделеева не трожь. Я ей так и скажу, она послушается.
Теперь она даже не пыталась скрыть страха.
— Я не знала, — она говорила тихо, почти шепотом, — что на свете есть такие страшные и отвратительные люди, как вы. Чего вам от меня надо?
— Пустяки, дорогуша, сущие пустяки, такие, что и говорить неудобно. По поводу валюты — расписочку, так уж, извини, у деловых людей водится. И еще — маленько потрафить моей любознательности. Мне надо знать, какие-такие важные люди приезжают к твоему боссу и что им от него нужно или ему от них. Вот, например, что за дела у него с Министерством обороны.
— Вы с ума сошли. О таких вещах мне ничего не известно. У нас каждый знает свой участок работы, свою тему, и в чужие дела совать нос не принято.
— Прямо как в Пентагоне. А ты сама-то чем занимаешься?
— Неужели вы думаете, что это возможно вам объяснить? — Она брезгливо дернула носом. — Динамическая реактивная самоорганизация нейронной сети при возникновении шоковых лакун. Устраивает?
— Еще как. На досуге потом расскажешь. А теперь постарайся усвоить общеизвестную истину: ничего не знает только тот, кто не хочет знать. Держи глаза и уши раскрытыми и, как подобает исследователю, наблюдай и анализируй. В общем, это уже твои проблемы. Поднатужься и смоги. А уж я в долгу не останусь.
Кобыла кочевряжилась исключительно по склочности характера, на самом же деле деваться ей было некуда, и она это отлично понимала. В итоге она получила две тысячи баксов, написала под мою диктовку вербовочную расписку и с первого раза запомнила устный вопросник относительно того, что я хотел знать. Назначив ей свидание здесь же через неделю, я перешел на отеческий тон:
— И еще хочу предупредить: теперь тебе необходимо все время помнить, что ты играешь в игру, в которой ошибаются только один раз.
— Я это поняла, — сказала она тихо и, как мне показалось, даже без злобы.
31. ДОКТОР
Смерть, можно сказать, есть анестезия, при коей происходит самое полное трупоразъятие, разложение и рассеяние вещества. Собирание рассеянных частиц есть вопрос космотеллурической науки и искусства, следовательно, мужское дело, а сложение уже собранных частиц есть вопрос физиологический, гистологический, вопрос сшивания, так сказать, тканей человеческого тела, тела своих отцов и матерей, есть женское дело.
