Рассказы (ЛП) - Тем Стив Резник
— Значит, вы признаете, что письмо императора было не настоящим, это откровенная ложь?
Джейкоб не торопился с ответом. Он подумал и сказал:
— Нет, не ложь. Это то, что думал обо мне Андерс Нильс и как он ко мне относился, как он переживал одиночество. Это точное отображение его безудержной тоски и надежд. Еще я думаю, что такую же тоску испытывал полковник Болдуин, а возможно, и наш император тоже, хотя неизвестно, жив он еще или нет. В этом письме я отразил и свои чувства.
— Но события, изложенные в письме, события, которые предположительно происходили в жизни полковника Болдуина, — это же миф!
— События и воспоминания исчезли навеки из жизни Болдуина. Их отобрали у полковника. Если бы полковник в бою лишился ноги, то командование предоставило бы ему протез. События, которые я описал в письме императора, явились своего рода протезом тех воспоминаний, которые он утратил.
— Вы знаете, почему Андерс совершил самоубийство?
— Я не уверен. Но думаю, что истории, которые он сочинял, просто перестали ему помогать, поддерживать его. Он, наверное, страдал от чудовищного одиночества.
— При таких обстоятельствах он должен был поговорить с вами. Он мог бы попросить у нас помощи.
— Некоторые люди просто не могут просить или говорить о своих страданиях. Люди ведут себя так, как умеют.
— Почему же вы не догадались, что Андерс планировал самоубийство?
— Потому что мне не удалось выполнить то, чему меня так тщательно обучали. Я просто не смог услышать!
На этом разговор завершился. Джейкоб вернулся к своей работе.
Долгими ночами он сидел в одиночестве и ждал, когда получит замену Андерсу, и уже сомневался, пришлют ли напарника когда-нибудь вообще. Время от времени он слушал дневники Андерса. Иногда вел свой дневник.
Командование завершило свой отчет и отправило его в бескрайние космические просторы. Оно не знало, дойдет ли отчетная ведомость до точки назначения. Ему это было безразлично.
Перевод: Марина Козлова
Уоткинс Эс. Ди., сходство найди
Steve Rasnic Tem, "S.D. Watkins, Painter of Portraits", 2010
Старый священник был пьян, но Уоткинс знал, что он не скоро отключится. Он наливал себе то ли шестой, то ли седьмой стакан вина. Портретист так увлекся своими набросками, в которых было слишком много линий, слишком много возможностей выбора, что сбился со счета. Но он предусмотрительно разбавил вино водой еще до начала сеанса, так что поп мог пить сколько ему заблагорассудится, и все же сохранить достаточную ясность сознания, чтобы досидеть до конца.
Сам Уоткинс не пил совсем, но после нескольких часов напряженного рисования не мог считать себя совершенно трезвым Он смотрел, как его раненая рука проводит линии, которые рвутся от тела прочь, вырастая из плеч, как будто старческие артритные суставы и вывихнутые кости превращаются в нечто такое, что может поднять слабеющее тело к Небу. Лист в нескольких местах был забрызган кровью.
— Столько линий, зачем тебе так много? Тебя что, так в художественной школе учили? — От священника, который стоял теперь совсем рядом, в лицо художнику повеяло таким крепким хмельным духом, что его едва не замутило.
Уоткинс повернулся в своем кресле.
— Я же говорил, это подготовительный этап. Портрет я начну рисовать завтра. Смотреть пока не на что. Сидите в своем кресле смирно — вы же позируете для портрета, помните? Так что сидите и позируйте.
Священник, покачиваясь, заковылял обратно к своему креслу у камина, темные тени от его объемистой черной сутаны заметались по гостиной Уоткинса, перемежаясь с красными отблесками пламени. Такое освещение придало нечто потустороннее многочисленным картинам, которые занимали на стенах комнаты каждый дюйм: сплошь ангелы в разнообразных позах, все до одного роскошные, и все сплошь не Уоткинсовой работы. Их рисовал его отец, Мартин, который был гением.
Священник снова неясно взялся за бутылку, разглядывая лоскутное одеяло галлюцинаций того, кто был одержим страстью к ангелам.
— Когда я пришел сюда в поисках художника, то думал, что им будет твой отец.
— Сам факт, что в обители святого Антония не знают о смерти моего отца, хотя его нет в живых уже более десяти лет, говорит о многом.
Священник печально кивнул, едва не вывалившись из кресла.
— Он нарисовал почти все фрески в нашей церкви и множество деталей трансепта. Почитатели проделывают тысячи миль, чтобы только взглянуть на них.
— А заплатили ему гроши. — Уоткинс поднял руку, предупреждая возможный ответ. — Я не говорю, что Церковь его обжулила Обитель заплатила ему столько, сколько он запросил. Но это была слишком скромная плата для такого гения, как он, и его вдова и дети с радостью вам это подтвердят. Я не мой отец. Я могу рисовать лишь то, что вижу. И я научился довольствоваться этим. И, разумеется, моих умений хватит на то, чтобы написать портрет для церковной прихожей, что я и сделаю за скромную, но отвечающую уровню моего таланта плату.
— Так ты поэтому не ходишь больше к мессе, сын мой?
Уоткинс вскинулся, услышав такое обращение, но сразу ничего не сказал Вместо этого он сосредоточился на морщинах вокруг носа священника, на его несоразмерно больших ушах, на обманчивой простоте узкого рта. Он проводил десять линий там, где требовалась всего одна. Отец, бывало, выговаривал ему: «Это от недостатка веры, сынок. Проводи одну линию уверенно, затем переходи к другой. Если будешь стоять на своем, то со временем все они станут правильными».
— Мне нравится искать образ, — ответил он священнику. — Вот почему я провожу так много линий.
— А сам говоришь, что рисуешь только то, что видишь.
— Да. Но лицо заключает в себе всех, кем вы были, и всех, кем вам еще предстоит стать. Плоскости, изгибы, все в них. Я рисую то, что вижу, но иногда мне кажется, что я вижу слишком много.
— А твой отец тоже пользовался этим методом?
Уоткинс сохранил спокойствие и сдержанность, хотя образ, постепенно возникавший перед ним на бумаге, взорвался многочисленными линиями, и они, кружась, ринулись прочь от скул, завертелись вокруг гадкого безгубого рта, выплевывавшего реплики священника в этом разговоре, линии обозначали складки кожи, волоски, которые были словно борозды на незасеянном поле, они рассекали бумагу, преображали ее, оставляя таинственные провалы там, где могли упасть и прорасти семена глаз.
— Мой отец не нуждался в эскизах — он сам был господня фотокамера. Все его линии, все пропорции были совершенны. Микеланджело, Да Винчи было чему поучиться у него. Он рисовал ангелов, чья плоть была нежна, как воздух, его кисть запечатлевала их полет, его краски впитали их дерзновенный дух.
Прошу простить меня, святой отец, но если есть Бог на свете, то он живет в полотнах моего отца. — Он указал на картину, висевшую за его спиной под самым потолком. — Взгляните вон на ту, с облаками, где фигура ангела чуть просвечивает через дымку. Когда видишь такие облака, стоит ли удивляться тому, что в них прячется ангел. Со времен Тернера ни один художник не рисовал небо лучше, чем мой отец, а это лишь один пример его силы.
Уставившись на картину мутным от вина взором, священник попытался перекреститься, но не смог.
— Так, значит, ты поэтому не ходишь больше к мессе, сынок? Потому что наши таинства меркнут перед великим талантом твоего отца?
— Как я понимаю, таинствами богослужения занимается отец Гевин, причем уже много лет. Он же дает совет и утешение больным и обиженным. У вас же обязанности чисто административного характера, разве нет? И все же именно ваш портрет повесят в церковном холле.
— Признаюсь, я бездарен в обращении с людьми. И всегда был таким. Честно говоря, люди в целом меня раздражают — вечно у них какие-то мелочные заботы и обиды, когда есть столько прекрасных предметов для возвышенного созерцания, вот хотя бы картины твоего отца. Но я старше по званию, и наш епископ изъявил желание, чтобы мой портрет нарисовали первым. Я не утверждаю, что достоин этой чести.
