Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

— Ты как? — тревожно спрашивает Ася, и я неуверенно поднимаюсь. Оттираю руки от земли, пропуская сквозь пальцы мокрые листья травы.

— Надо кофе, — объявляю я.

— Кофе! — с восторгом соглашается Ася.  — А как ты думаешь, спирт еще остался?

…Она глотает из горла, шумно запивает кофе.

— А знаешь, что я еще люблю? — говорит она и негромко начинает: — Мне придется отползать…

— Кто ж не любит, — говорю я тихонько. Я не могу ей помочь — не помню, не помню этих слов, помню только ощущение от них. Пытаюсь подхватить: — Мне придется обойтись без синих сумрачных птиц, без разношерстных ресниц… — голос пресекается, и меня скручивает и разрывает на части. От нее меня всегда разрывает на части.  — Мне все кричат — берегись… — шепчу я.

…В горле саднит. Я жадно докуриваю до фильтра, отправляю бычок в костер и оглядываюсь в поисках воды. Ася уткнулась лицом в колени; ее спина содрогается, и я пугаюсь.

— Эй! — я трясу ее за плечо. Ася мотает головой и начинает рыдать в голос.  — Ну ты чего?

— Музыка, — гнусаво говорит Ася своим коленкам, — я никогда больше не услышу настоящую музыку… и книжка потерялась…

— Да ладно, послезавтра уже вылезем, — бессмысленно повторяю я в десятый раз, как ученая ворона.

— И пицца, так хочется пиццы… — всхлипывает она.  — Ты что, правда не понимаешь? Отсюда не вылезают, — она снова вздрагивает от рыданий. Привычно запускает скрюченные пальцы в рукав, дерет ногтями.

— Да с чего бы? Все книги — о тех, кто вылез, — возмущаюсь я.

— Например? — икнув, она поднимает на меня зареванные глаза. Бревно подо мной раскачивается, плавно и мощно; сосредоточиться трудно.

— Озирис, — говорю я.  — Фродо с Сэмом. Иисус Христос. Фредди Крюгер…

— Да? — тонким голосом спрашивает Ася и хлюпает носом.  — Слушай, а точно… — Ее глаза вдруг испуганно распахиваются.  — А нам есть куда? — и я машу на нее рукой, и киваю, и совершаю сложные движения плечами: ну конечно, есть куда, ну конечно.

Последнее, что я помню: на бутылке пляшет отблеск огня. Мы сидим, подперев щеки, и тихонько, со всхлипом тянем: «Вышли хлаи, вышли хлаи, вышли хлаи, лой быканах…»

И Ася совсем, вообще не чешется.

5

Корректор отвечает только за форму текста. Живые, оказавшись в мире мертвых, причиняют вред его обитателям. Гамаюн — чудесная птица без крыльев и ног, которая всю жизнь летает по небу, а на землю падает только мертвой.

Я просыпаюсь с ощущением легкого ужаса, смешанного с тошнотой и мелкой, похожей на жужжание дрожью во всем теле. Смогла накануне добраться до своей палатки — уже хорошая новость. Я провожу руками по телу, языком по зубам. Еще лучше: ухитрилась переодеться в термобелье и даже почистить зубы. От чесночно-перегарного выхлопа не спасло, но могло быть намного хуже.

Преодолев небольшое головокружение, я высовываюсь в тамбур. Бутылка с водой со стороны головы. Кучка влажных салфеток и серых от пыли и сажи ватных дисков в ногах, рядом с сапогами: перед тем как отключиться, я сумела стереть с себя накопившуюся за день грязь. В приступе умиленной благодарности к вчерашней себе я присасываюсь к бутылке. Молодец. Может, и уползла вчера на четвереньках, но автопилот позаботился, чтобы пробуждение было не слишком мерзким.

Снаружи уже потрескивает костер, и запах дыма мешается с чем-то сладковатым, знакомым, уютным. Этот милый запах мне не мил. Он кажется муторным и неуместным. Я допиваю воду и, мечтая о кофе, принимаюсь одеваться — в крошечной одноместке дело долгое, а когда трясет, еще и сложное.

Что там Ася химичит, недовольно думаю я, натягивая сапоги и принюхиваясь. Тент загораживает пространство вокруг костра, и мне не видно, что там происходит, но пока есть дела поважнее. Интересно, сколько мы выпили кофе; сколько я выдула воды перед тем, как завалиться? Я ускоряю шаг в поисках ближайшего места, которое не просматривается ни от костра, ни с тропы.

Возвращаюсь уже не спеша. Долго умываюсь, присев над ручьем, пью и снова набираю полные ладони, окунаю в них лицо. Когда я встаю, лоб ломит, щеки горят, как от мороза, зато похмельная муть почти прошла — осталась лишь почти неощутимая дрожь где-то глубоко внутри. Короткий взгляд на поляну — с конями все в порядке, каждый пасется на своей стороне. На поваленном стволе, обросшем мхом и черникой, полосатым столбиком замер бурундук: моргнула — и нет его. Присев на валун у заводи, я беспокойно заглядываю в пачку сигарет, пересчитываю — а, нет, ничего страшного, осталось десять. Полпачки; наверное, хватит. Знать бы еще на что.

Нежное небо отдает фиалками — рань, наверное, еще несусветная; низкое солнце мягко подсвечивает ленты тумана. Пролившийся ночью дождь забирается обратно на небо, чтобы снова сорваться и снова ползти наверх… Обычное дело: ранним утром погода почти всегда хорошая; через пару-тройку часов снова затянет. Надо быстро залить в себя кофе, что-нибудь сжевать и гнать дальше. У Аси хватило сил развести костер — значит, и на коня сможет залезть.

Под сигарету перебираю в памяти обрывки вчерашнего вечера. Покашливаю, проверяя горло: да, немного першит, еще бы! Распугали, наверное, все зверье в округе, да ничего страшного. Неужели мы просто выйдем из этих мест — и все? И все, твердо говорю я себе. У этой окончательной рациональности — тончайший привкус разочарования и тайной, постыдной тоски. Я стряхиваю ее брезгливо, как случайную липкую каплю

(кровь вот что это не смола не паутина кровь)

Я нас отсюда вытащу, твержу я как заведенная. Я еще сделаю из этого смешную байку с хорошим концом, которую можно рассказать вечером у костра, и в ней обязательно будут пьяные танцы вокруг одинокой лиственницы. Меня охватывает эйфория. Куда идти, я знаю. А как… ну залезем в дебри — так вернемся и обойдем, большое дело. Ну выйдет крюк. Потратим лишний час, да хоть бы и день — ну и что? Зачем я морочу себе голову? Все просто. В этот момент я верю, что все очень просто, и только уютный привкус, что настырно лезет в горько-сладкий запах дыма, слегка царапает воспаленное горло

(такой неистребимый навязчивый тревожный притягательный

так хочется попробовать зачем отказываться зачем глупое упрямство)

…Я уже почти подхожу к костру, когда слышу короткий вопль. Так взвизгивают кобылы перед тем, как пнуть нежеланного жеребца. Этот вскрик, сухой и безжизненный, сливается с похмельной вибрацией, с навязчивым запахом от костра, и я разом, без раздумий и сомнений, понимаю, что́ происходит. Помогать закапывать не буду, думаю я, срываясь на бег, пусть сама возится, если захочет, какой смысл — все равно он вылезет.

Я вижу ровно то, что вообразила, услышав яростный вскрик Аси. Дикий вчерашний звонок не приснился мне и не почудился. Панночка жив — в том смысле, что не лежит с раскроенным черепом в Аккае. Я ищу на его лице следы удара — но вижу лишь тень вмятины на левой стороне лба, как будто лицо Панночки сделано из опаленной, деформированной жаром резины. Из-за этого он кажется немножко ненастоящим — как будто натянул очень хорошую, но все-таки маску. Я ищу в себе страх или хотя бы удивление — и не нахожу; хозяйничающий у костра Панночка не страннее Караша с Суйлой, просто намного неприятнее. Ася — всклокоченные волосы дыбом — сжимает кулаки. Болезненно блестящие глаза, скрюченные когти, бешеный оскал — она больше похожа на гарпию, чем на человека. Бедный Панночка, думаю я, а потом смотрю на костер.

На огне булькает без крышки чайник — слишком густо, раздражающе неторопливо. Глядя, как чавкают пузыри на мутной поверхности, я наконец понимаю, что за запах не дает мне покоя. Панночка варит какао. Варит прямо в чайнике. Меня окатывает жаркой волной; я прикрываю глаза, чтобы не видеть его самодовольной рожи. Челюсти сводит судорогой.

— А вот и какао для девочек, — радостно говорит Панночка, и мне хочется ему врезать.

— Вот уж спасибо так спасибо, — говорит Ася придушенным голосом.  — Вот уж удружил. Вот уж…