Вадим Сухачевский - Иная сила
— Брат, которого держат в гробу и пугают печью, — все же съязвил фон Штраубе. Он не забыл о своем зароке до встречи с Бурмасовым не вступать ни в какой разговор, но перечить он уж никак не зарекался.
Незнакомец сделал вид, что не услышал этих слов.
— Да, наш брат! — повторил он. — Ибо все мы — дети одной и той же Вдовы!
Фон Штраубе опять язвительно вставил:
— Вот уж никак не ожидал, что у меня вдруг столько самозваных братьев появится! Наподобие Мюллера, Жлухтова, да и вас тоже.
На сей раз крючконосый не стал делать вида, что глухой, и воскликнул:
— Тем не менее все мы братья! Не по кровному, конечно, происхождению, а по Великой Тайне, связующей нас! По Тайне Священного Грааля, сохраненной для нас тамплиерами!.. Ведь это дело лишь случая — что отпрыск деспозинов очутился на Мальте; но мы, также наследники тамплиеров, только северная ветвь, — мы так же верны этой Тайне!
— Допустим; но я-то вам зачем? — спросил фон Штраубе, поскольку вопрос ни к чему не обязывал его.
Глаза у «сиятельства» теперь горели, как у безумца, каковым он, возможно, и являлся.
— О! — снова воскликнул он. — Мы, северная ветвь, именуемая вольными каменщиками, мы пока что несчастные дети Вдовы, дети, все слабее ощущающие свое родство с нею. Но окажись подлинный деспозин среди нас — и мы из пустой чаши Грааля превращаемся в чашу наполненную!.. Престолонаследник с некоторых пор с нами, но, почувствовав пустоту в самой нашей сердцевине, он может легко отойти от братства. Но если среди нас появится деспозин, тот, кто обладает даром предвидения… одному Господу известно, на сколько веков вперед… Если с нами тот, кто несет в жилах самую священную для всякого христианина кровь… тогда все будет иначе. В этом случае после того, как заговор достигнет своей цели (а он ее достигнет — вы сами сие предвидите!), наихристианнейший Александр станет видеть в нас главную опору и себе, и потомкам своим! Не будет здесь более могущественной силы, чем наше братство! Вы же — о, вы будете превознесены так, что станете в том подобны своему далекому предку царю Давиду, своим предкам Меровингам. Здесь, в далекой России, вы воссоздадите новую Септиманию!
— Царствие земное взамен Царствия Небесного — вы, я так понимаю, именно это предлагаете мне? — спросил фон Штраубе. — Надеюсь, вы помните, кто еще подобное предлагал? Князь Тьмы! И что ему было отвечено?
— «Изыди, сатана», — непроизвольно ответил крючконосый, и правда похожий на демона. — Но нет, не царить я вам предлагаю, а быть кровью, сердцем всего нашего братства, пожираемого без вас червоточием пустоты.
Фон Штраубе спросил:
— А царить в этой благословенной Септимании станет кто-то наподобие вас? — И он почему-то вспомнил увиденную в недавнем своем наитии далекую, из будущих веков, звезду, повисшую над разоренной страною.
Однако «сиятельство» опять перестало его слышать и, горя в своем уже очевидном безумии, продолжало:
— Идите к нам, идите, барон! Ваш Орден влачит жалкое существование, его былая слава осталась во временах крестовых походов и, поверьте, не возродится уже никогда. Будущее за нами! Наши сторонники исчисляются десятками тысяч, наше око везде! С нами сильные мира сего! Умоляю, станьте же нашим новоявленным Мессией!..
Между тем фон Штраубе еще раз попытался шевельнуть непослушными руками. Теперь они, кажется, подчинялись ему. И к ногам уже опять приходила кровь. Пожалуй, сейчас у него достало бы сил вылезть из гроба и даже, покуда они одни, управиться с крючконосым безумцем.
Однако…
— Однако я до сих пор не вижу Бурмасова, — сказал он. — Вы говорили, что прячете его где-то недалеко…
Крючконосый прислушался и сказал:
— Да вон и подъехали. Думаю, это как раз вашего друга и подвезли. Но имейте в виду, барон, дальнейшая судьба, самая жизнь вас обоих всецело зависит от того ответа, которого я жду от вас.
Действительно, в глубине темноты уже скрипнула дверь, с той стороны послышались шаги и чей-то стон — неужели Бурмасова?..
— Стало быть, иначе — печь? — спросил фон Штраубе, разминая руку для хорошего удара.
— Увы! — ответил крючконосый. — В этом случае вы просто не оставите мне другого выхода. Сначала сгорит ваш Бурмасов, а следом вы. И золы никто не найдет. — Он обернулся в сторону шагов, доносившихся из темноты: — Мюллер, это вы наконец?..
В ответ, однако, послышался голос Никиты, вполне живой и бодрый:
— Тут он, тут, ваш Мюллер. И второй тоже с ним. Беспокоиться не извольте, граф. А темнотища, скажу, у вас — право же, как в натуральном аиде…
Чиркнуло огниво, зажегся фонарь, и в его свете фон Штраубе увидел картину, которой увидеть никак не ожидал. Хорошо связанные, согбенно стояли оба беса, Мюллер и Жлухтов; рты у обоих были заткнуты кляпами, и они издавали только слабое мычание. А позади них стоял, посмеиваясь, Никита Бурмасов и рядом — незнакомый барону гвардейский сержант.
— Вы для нас, граф, я слыхал, и печку уже приготовили, — так же насмешливо продолжал Никита. — Уж не нас ли торопитесь живьем спалить? Может, для растопки с господина Мюллера начнем? В нем как-никак жиру побольше, гореть будет лучше.
Мюллер, трясясь от страха всеми своими жирами, снова что-то промычал.
У крючконосого «сиятельства» вырвалось показавшееся фон Штраубе в сложившейся препозиции совершенно глупым восклицание:
— Что происходит?! В чем дело, господа?!
— Считайте, граф, революция, — ответил сержант. — Власть в вашей преисподней переменилась.
— Ах, вот как… — пробормотал граф.
Неожиданно он произвел стремительное движение, и в обеих руках у него оказалось по пистолету.
Одновременно прогремело три выстрела, и все заволокло пороховым дымом. Лишь когда дым рассеялся, фон Штраубе смог увидеть результат.
Одна пуля, выпущенная крючконосым, сразила скелет, и он всеми костями рассыпался по полу, только череп, оставшись цел, продолжал скалиться страшной своею ухмылкой. Другая угодила прямо в лоб Жлухтову, и тот, связанный, лежал, как тюк, на полу с огромной, фонтанирующей кровью дырой в простреленной лысой голове.
В руке у Бурмасова тоже дымился пистолет, а крючконосый граф, явно уже мертвый, медленно сползал по стене, и в его застывших глазах все еще полыхало, не успев угаснуть, безумие.
Глава XIV
Пиршество победителей.
Друзья начинают поиски, увенчавшиеся одною лишь досадой
Фон Штраубе, уже выбравшись кое-как из гроба, теперь сидел в кресле и чувствовал, как в тело толчками возвращается жизнь.
На двух других креслах, все там же, в преисподней, перед ним сидели его спасители, сержант и князь, и как ни в чем не бывало, пили из бокалов где-то найденное ими в этом аиде шампанское. Бурмасов расположился прямо под изображением Бафомета, а ноги водрузил поверх лежавшего на полу связанного Мюллера.
— Ты прости, Карлуша, что сразу — за шампанское, — сказал он. — Неделю без малого не пил, во рту совсем сухо… Кстати, как думаешь, это ничего, что я — при непогребенных покойниках? — Никита кивнул на Жлухтова с дырой в голове и на скрючившегося у стены графа.
За барона ответил сержант:
— Чего ж не отметить викторию при поверженном неприятеле?
— Молодец, Коростылев, — одобрил Бурмасов его слова. — Всегда найдешься с ответом! — И обратился к фон Штраубе: — Да, Карлуша, все еще не представил тебе. Сержант нашего лейб-гвардии Измайловского полку дворянин Исидор Коростылев. Вот кто наш с тобою главный спаситель! За тебя, друже Коростылев!
— Да чего там… — несколько смутился сержант. — Кто бы по-иному поступил, окажись на моем месте?
— А ты, Коростылев, Карлуше-то все-таки расскажи, как было дело. Презанятная история!
— Да как-то оно… — Сержант с сомнением взглянул на попираемого бурмасовскими сапогами Мюллера.
— Ничего, — подбодрил его Никита, — пускай слушает, боров. Так оно даже веселей! — и надавил тому сильнее каблуком на ребро, отчего лекарь, которому так и не удосужились вынуть кляп изо рта, снова замычал.
— Ну, было дело… — проговорил сержант. — Хаживал я к супруге ихней, к Марфе Лукинишне. Уже три месяца кряду, коли вырвется свободных часа два-три, хаживал. А чего? Молодая, до ласки жадная; этот боров-то ее, видать, не больно-то тешил… Вот и тогда, когда с лестницей этой случилось… Она сказала, что супруг ее в отбытии по лекарским делам, до завтрешнего дня воротиться не должен бы… Сидим, стало быть, с ней, выпиваем портвейн — уж больно у нее хорош… Вдруг слышу — грохот, будто из пушки кто бабахнул! Выскакиваю — а лестницы-то и нету, вместо нее — дыра! И стонет кто-то из той дыры. Хотел уж было за подмогой бежать, да смотрю — вдруг в дыре фонарь кто-то зажег. А в свете фонаря — он, боров. Вместе вот с этим, с лысым, с покойником, — сержант кивнул на труп Жлухтова. — Тогда еще был живой… Смотрю дальше — они вас двоих через подвальное окно вытягивают на улицу, укладывают, как полешки, в экипаж. Бурмасова я сразу узнал — на весь полк человек известный. Ну, думал, несчастье, крушение; и лекарь, слава Богу, рядом оказался — должно, в лекарню свою его сиятельство повез… Только проходит день, другой, а про его сиятельство никаких известий. Уже в полку ищут, а от лекаря ничего не слыхать. Решил себе — дело нечистое. И надумал за тем лекарем проследить, благо знал, где он проживает. Три дня возле его дома прохаживался, и только нынче, смотрю, он с этим лысым к дому подъезжает. На миг в дом забежал — видно, прихватить что-то было надобно, — да снова в карету. Ну, я в другую — и за ними! Они, выяснилось, в дом этого покойника-то лысого и ехали. Только подумал, как туда проникнуть; смотрю, а они уже Бурмасова выносят, всего в путах, с кляпом во рту. Как я увидел такое поругание над измайловским офицером — так уж и не помню, не в себе был…