Наль Подольский - Возмущение праха
Да как же возможно сомневаться в этом? Их достижения говорят сами за себя, просто граничат с чудесами. И научный уровень очень высок — на пустом месте такого не бывает. А какая у них аппаратура, и устройство помещений — ведь это тоже не зря.
Помолчал бы, Прокопий. Что ты смыслишь в научном уровне и как можешь судить об их достижениях? Тебе показывают фокусы, а ты и рот разинул. Что касается аппаратуры, то именно это и настораживает: настоящая наука редко делается в выставочных комплексах. Шарлатанство нынче бывает очень и очень высококлассное. А у них все прямо-таки витринное, каждая мелочь — с иголочки… Нет уж, скорее я соглашусь с Крокодилом… Впрочем, там тоже крайности. Истина где-то посредине.
Я пошел взглянуть на Полину — она по-прежнему пребывала в глубоком, обморочном сне. Черт бы побрал все эти сеансы…
Вернувшись на кухню, я, занялся варкой кофе. Какая там истина посредине… или да, или нет, или может быть… Я не Крокодил и не Прокопий, истина в другом: у меня свой, третий полюс. И он очень простой: я не хочу отказываться от Полины. Иначе я тотчас согласился бы с Крокодилом и дал от них деру. Но я не хотел с ней расставаться, и мне было наплевать, врут ли эти сумасшедшие, дурачатся или всерьез собираются оживлять трупы.
Вот тогда-то у меня и возникла идея, вполне сродни бредовому положению, в которое я попал. Я не воспринял ее всерьез, просто среди вереницы мыслей промелькнула хулиганская мыслишка, и, додумай я ее тогда до конца, безусловно счел бы безумной, — и все-таки именно в то летнее утро, когда Полина, несмотря на жару, спала тревожившим меня летаргическим сном, а я обжигался на кухне крепчайшим кофе, мне впервые пришло в голову, чтобы отобрать ее у них, развались всю их лавочку. Но тогда я не понял, что в глубине души уже принял далеко идущее решение.
Я решил заняться предложенной мне работой. В сыскной конторе, где я числился в отпуске, не следовало светиться еще недели три, и, соответственно, на помощников пока я не мог рассчитывать. Это давало возможность придуриваться перед Порфирием, будто я не спеша вживаюсь в новую для меня ситуацию, на самом же деле использовать резерв времени с максимальной интенсивностью. Еще из спортивной юности я вынес принцип: если вдруг удалось отыграть секунду-другую, нужно не расслабляться, а увеличивать скорость, ибо противник этого не ожидает. Впрочем, скорость скоростью, а все равно для начала надо было выучить уроки, то есть посидеть за компьютером в подвальном каземате лаборатории.
27. КРОКОДИЛ
Все вещество есть прах предков.
Николай ФедоровТри дня просидел я за компьютером в отведенной я мне бетонной келье, изучая контору «Извращенное действие». Можно было бы уложиться и в один день, но я намеренно проявил медлительность, считая маску педантичного тугодумия оптимальной для моей нынешней роли. Кроме того, следовало примелькаться в Институте. На меня вроде бы никто не обращал внимания, все, кого я встречал, были заняты своими делами, но я не сомневался — каждый мой шаг, каждая мелочь поведения наверняка внимательно отслеживаются.
Сведения об «Извращенном действии» имелись в большом количестве, но все они были двухлетней давности и содержали в основном чисто административную информацию. Этих данных для моих целей было явно недостаточно, и пришлось обращаться за консультациями, причем Порфирий на любой вопрос отвечал односложно и непонятно, а Крот сразу же начинал вдохновенно врать, так что главными информаторами для меня оказались Мафусаил и Полина, каковую мне вменялось в обязанность именовать Агриппиной.
Как я и предполагал, лаборатория, которую Щепинскому удалось поднять до статуса самостоятельного Института, была первоначально детищем Крота и предназначалась не столько для научных изысканий, сколько для практических целей, а именно для серийных сеансов рекомбинации, то есть, надо думать, Крот ее проектировал как первую клинику, по их терминологии, для «реставрации ушедших поколений». Но до поры до времени они занимались исследованиями, а два года назад неожиданно и решительно заявили о своей независимости, начихав на Крота и на Общее дело, и переключились на коммерческую деятельность. Относительно характера их бизнеса были случайные и ненадежные свидетельства, но, по-видимому, речь шла об омоложении состоятельных пожилых людей с помощью рекомбинации и о контрактных исследовательских работах. Вот тогда-то в системе Общего дела и появилось ведомство Порфирия-Фантомаса, которое попыталось «наставить их на путь разума», или, проще говоря, наехать на них. Однако Порфирий тотчас получил по рукам от Федеральной службы безопасности, откуда следовало, что она была в числе заказчиков «Извращенного действия».
Все это, разумеется, мне было и полезно, и нужно знать, но в первую очередь требовалась информация о криминальных аспектах их деятельности, а также об «узких местах» рекомбинационных технологий. Интерес к узким местам у меня был двойной — ведь они одновременно являлись и уязвимыми точками Кротовой команды, и я маскировал свою повышенную любознательность в этом вопросе агрессивной сосредоточенностью на проблеме «Извращенного действия».
Что же касалось криминальных сторон их науки, то здесь не могли помочь никакие консультанты, это была уже исключительно моя забота, и именно в поисках криминальных запахов мне сейчас предстояло сунуть нос в их творческую кухню. Один из каналов напрашивался сам собой: Кобыла. В каком-то смысле я мог ее считать своим человеком, но начинать с нее не хотелось, вводить ее в игру следовало осторожно, и, вообще, в серьезных партиях — а сейчас по этому поводу сомнений быть не могло — я любил первые ходы делать на периферии. Пожалуй, подходящей наколкой был Игнатий Маркович, врач из психушки: отличный дебютный ход. В моем распоряжении была фотография, где он по-приятельски беседовал с главным предателем Общего дела — начальником «Извращенного действия» Андреем Войцеховичем Щепинским.
Поскольку какое-то время мне предстояло обходиться без помощников, я рассудил, что с Игнатием управлюсь в одиночку. Проведя почти год в больнице, где он надзирал за мной, я поневоле в свою очередь наблюдал за ним. Он был человеком трусливым и рыхлым, и ожидать от него крутого сопротивления не приходилось.
Для начала я позвонил медсестре из психушки, рыжей Вальке, и напросился к ней в гости. Она нисколько не удивилась и охотно продиктовала свой адрес, причем оказалось, не забыла наш разговор в день моей выписки и называла меня «доктором». Насколько я помнил, она была не прочь выпить, и прихватил с собой бутылку водки, а также, как знак признания ее женской сущности, коробку конфет.
Пить водку она отказалась, потому что как раз успела забеременеть от врача-практиканта и, не видя перспектив выйти замуж, решила рожать в одиночку. Пока я прикидывал, как организовать задушевную беседу без алкоголя, она, истолковав мой озабоченный вид по-своему, поставила передо мной рюмку и закуски, а себе налила пива и пояснила, что если я пришел за ней поухаживать, так она не против, поскольку никому ничего не должна. Насчет поухаживать, оно само собой, сказал я, но сперва надо поговорить.
— Я так и подумала, — она удовлетворенно кивнула и беззвучно засмеялась, — никакой ты не Доктор, а как был, так и есть Сыщик.
— Истинная правда, — подтвердил я, — но ты уж сделай одолжение, называй меня по-прежнему Доктором.
— А мне что… мне не жалко, я сговорчивая. — Заложив руки за голову, она бесцеремонно потянулась, так что ее полные веснушчатые груди почти целиком вылезли из блузки.
Расстались мы с ней на том, что она взялась незаметно провести меня в психушку через двое суток, когда должны были совпасть ночные дежурства ее самой и Игнатия Марковича.
В назначенный вечер, изображая прогуливающуюся парочку, мы с ней прошествовали по набережной Пряжки к задним воротам лечебницы, отведенным, вообще говоря, только для больничных автомобилей, но Рыжая пользовалась этим входом наравне с машинами, что избавляло ее от крюка к проходной на Мойке и экономило по пути на работу несколько минут.
Постучавшись в крохотное окошко в кирпичной стене, она промурлыкала:
— Это я, Петруша, — и железные створки ворот стали медленно разъезжаться в стороны.
Я прошмыгнул в образовавшуюся щель к середине двора и под тополями, где уже сгущалась темнота, стал поджидать Рыжую, которая задержалась на минуту полюбезничать с Петрушей, ибо ничто в этом мире не дается даром. От нечего делать я разглядывал статую Доктора — в полумраке он выглядел еще более надутым и важным, чем при свете, и, соответственно, более нелепым. А медведя перед ним я только сейчас разглядел как следует: он ведь на самом-то деле не на свой чердак жалуется, а, наоборот, Доктору показывает — у тебя, мол, дружок, крыша протекает. Зато Крокодил, то есть как бы я, смотрелся отлично. Даром что сооружен из бревна, зато со страхом и почтением. Зубы нарисованы огромные, какие настоящим рептилиям и не снились, а концы загнуты внутрь, чтобы уж если схватил добычу, то намертво. Но главное, и глаза, и зубы в темноте слабо светились, — видно, какой-то шутник дал психам для их художеств фосфорную радиоактивную краску, все равно им терять уже нечего.
