Глен Дункан - Последний вервольф
В следующий раз меня разбудило Проклятие. В ноздри ударил запах ржавчины, горючего и водорослей. Я лежал, содрогаясь, на металлическом столе. Веревки исчезли. Одежда тоже. Я чувствовал, как в плечах, бедрах, голове и запястьях горячо пульсирует кровь, а кости сдвигаются, готовясь принять чуждую им конструкцию. Мой паноптикум сожранных жизней словно взбесился. Перед взглядом все плыло и качалось. Что ж, подумал я, кто бы вы ни были, гребаные похитители, а сейчас я устрою вам зрелище. Затем, дрожа от непереносимого голода, я взвыл и кое-как перекатился на бок.
Яркие галогеновые лампы подсказали мне, что я в клетке.
А клетка — в трюме корабля.
Приведите сценариста.
За прутьями клетки, между парой реагирующих на движение камер, стояли трое мужчин и одна женщина. Один из мужчин был тем самым агентом, который меня подстрелил: слегка за тридцать, поросячье лицо с явной примесью итальянской крови, пирсинг в носу и черная шерстяная шляпа. Еще двое были скинхедами-переростками в военной форме без нашивок и ботинках «Тимберленд». Один, с руками, густо покрытыми светлым пухом, глазел на меня с неприкрытым любопытством. У другого было совершенно детское лицо с удивленно распахнутыми глазами и ямочкой на подбородке. Оба держали автоматические ружья.
Я узнал женщину в узких белых брюках и облегающем кроваво-красном топе. Это была Жаклин Делон.
За десять лет она почти не изменилась. Стройная фигура, маленькая грудь, подтянутый живот, узкое лицо. Короткие рыжие волосы подстрижены «под мальчишку» — прическа, которую умеют с достоинством носить только француженки. Когда я видел ее в прошлый раз на выходе из отеля «Бурж Аль Араб» в Дубай, ее глаза были скрыты большими солнечными очками, и ее образ — да-да, тот самый, с запором и извращенными постельными вкусами — я создал (то ли от возбуждения, то ли от скуки) на основе чувственного рта с тонкими губами и нарциссизма, который буквально бросался в глаза. Теперь же я видел ее глаза — глубокие, грязно-зеленые, в которых отражалась маниакальная страсть к игре (одному Богу известно, какой), страх смерти, самоотрицание, чувство вины за богатство, которым наделила ее судьба, одиночество и жажда любви. Впрочем, возможно, это была лишь безмерная скука.
— Он может говорить? — по-французски спросил скинхед с детским лицом.
— Нет, — ответила Жаклин. — Но он все слышит. Так что не говорите ничего, о чем потом пожалеете.
Я без малейшего предупреждения зарычал и бросился на прутья клетки.
Надо отдать Жаклин должное: она едва отступила назад. В то время как мужчины — эти тупые мешки мяса, способные только на то, чтобы всадить транквилизатор с двадцати футов, — взвизгнули позорным фальцетом и отскочили.
Я отпустил прутья, присел на корточки и покачал головой с выражением «ай-яй-яй, как вам не стыдно». После этого ко мне отчасти вернулось чувство собственного достоинства. Теперь я видел, что стол, на котором я проснулся, на самом деле был огромным металлическим ящиком. Я прогулочным шагом вернулся к нему и лег, сцепив руки на животе и скрестив лодыжки. Жаклин засмеялась тихим музыкальным смехом.
— Твою мать, — произнес скинхед с детским лицом.
— Он с вами играет, — сказала Жаклин и, повернувшись к Транквилизатору, добавила: — Слушай, не будь ребенком. Выключи камеры.
Я не понимал, что происходит. Я умирал от голода. И был заперт в клетке. Я мысленно перенесся на несколько часов вперед и представил сцену ломки, без которой не обходится ни один порядочный фильм про наркоманов. Слушай, парень, отсыпь немного, ну что тебе стоит… Я больше не могу… Черт, как больно…
Жаклин шагнула к клетке и обвила прутья решетки пальцами с красным маникюром под цвет блузки.
— Джейкоб, — сказала она по-английски. — Прости нас. Клянусь, это не то, что ты подумал. Я знаю, ты не можешь мне ответить, поэтому просто выслушай. Меня зовут Жаклин Делон. Нам нужно поговорить. У меня к тебе предложение, но это может подождать. Наверное, тебе интересно, где мы.
Я не шевелился. Клетка была привинчена болтами к полу. За исключением пары деревянных ящиков, мотка канатов, груды брезента и нескольких бочек с бензином, трюм был пуст.
— Мы на борту грузового судна «Геката» и движемся к моему дому в Биаррице. После прибытия на место у нас состоится беседа, которая, думаю, окажется полезной для нас обоих. Я искренне прошу прощения за нанесенное тебе оскорбление. Обещаю, мы не причиним тебе никакого вреда. Как только ты перестанешь представлять опасность для меня и моей команды, что случится, — она взглянула на часы, — примерно через восемь часов, тебе будет возвращена свобода, и я лично сделаю все, что в моих силах, чтобы компенсировать нынешние неудобства. Пока же, как знак будущего сотрудничества, прими от меня подарок. Он в ящике под тобой.
Она отступила на шаг и тихо произнесла:
— Идем.
— Вы уверены?
— Уверена.
— А камеры?
— Пусть остаются выключенными. Я получила что хотела.
Мужчины вышли. На пороге Жаклин обернулась и посмотрела на меня.
— Я так рада, что мы наконец встретились, — произнесла она. — Ты именно такой, как я ожидала. Надеюсь, это станет началом чего-то исключительного.
Когда она ушла, я усилием воли заставил себя не двигаться, слушая, как голод выкручивает громкость кровотока. Удары сердца ощущались содроганием басов из хороших стереодинамиков.
Не двигайся.
Идиотское решение.
Не двигайся.
Потому что мы оба знали.
Не двигайся.
Что находится в ящике.
22
Неслучайно все великие философы, занимавшиеся проблемами морали, неизменно обращались к эстетике. Выяснить происхождение добра и зла значит выяснить происхождение красоты и уродства. Сегодняшние ученые — их достойные преемники: красота размыла и без того недоказуемые границы Вселенной. Теперь математические модели похожи на настоящих супермоделей: изящные, симметричные, элегантные. Ничего удивительного. Современность расправилась с Абсолютными Моральными Ценностями, так что Объективная Реальность осталась единственным доступным нам видом красоты. Какую теорию мы не поддержим, если она красива? Какое зверство мы не сможем оправдать?
И какой инстинкт (трахательный — уверенно сказала бы Мадлин) мы не сможем побороть?
Я стоял, вцепившись горячими волосатыми лапами — смертоносными лапами — в холодные прутья клетки и боролся с желанием открыть контейнер. К тому же меня мучила морская болезнь. Вся морда была мокрой. Где-то там, над палубой, луна снова и снова предлагала мне взять причитающееся — и дарила любовь, у которой не было начало и конца. Ее образ странно смешивался с воспоминанием об узком лице Жаклин Делон и ее груди, обтянутой красной блузкой. Пока же, как знак будущего сотрудничества, прими, от меня подарок. Она явно перешла привычную границу. Любезность аристократов. Ты именно такой, как я ожидала. Эта ремарка была унижением. Охотник и жертва поменялись местами. Я живу, чтобы оправдывать ее ожидания? Кем, черт возьми, она себя возомнила?
Конечно, главной причиной моей ярости был стыд. Я — зверь, которого поймали, посадили в клетку и принялись разглядывать. Мошонка сжалась от стыда при мысли, что они не только видели мое превращение, но и записали на видео. А теперь ждут, чтобы я исполнил финальный номер программы и сделал то, чего требует моя натура. Я был объектом вуайеризма. Даже лев знает глубину своего унижения, когда покрывает самку на глазах посетителей зоопарка. Если бы я принялся убивать и есть сейчас, в плену и под прицелом объективов (я не верил, что после приказа Мадам камеры действительно выключили; могли быть и другие камеры, потайные глазки, система видеонаблюдения), это стало бы окончательным и вульгарным падением, преступлением против вкуса (ох, Мэдди…).
Голод робко намекнул, что противоядие подано и ждет на столе. Тебя похитили, так? — спрашивал он. Затем снова, уже строже: тебя похитили, так?
Я подскочил к контейнеру и сбросил крышку.
Внутри лежал обнаженный белокожий парень лет двадцати, связанный, с кляпом во рту и, судя по зрачкам, под действием каких-то сильных наркотиков. Грязные, сальные светлые волосы и крохотные соски. Исколотые руки и длинный тонкий пенис. Какие бы галлюцинации ни проносились в его мозгу, я определенно был страшнее их всех. Воспаленный взгляд сначала сфокусировался на мне, а потом отчаянно заметался. Раздалось мычание — вопль, заглушенный кляпом. От парня кисло несло страхом.
Ах, сказал голод. Ах ты моя сладкая конфетка.
Мертвецы в тюрьме из клетчатки дружно подняли головы. (Один из недостатков питания людьми — то, что сожранные объединяются в сообщества. Каждая новая жертва прибавляет свой голос к хору, который ежемесячно раздирает мне уши). Колени и запястья парня (достойные Ганимеда, надо признать) были украшены кровавыми синяками — видимо, он пытался освободиться от веревок. На белом животе обозначилась голубая сеть сосудов. Парень был мокрым от ужаса. Мои слюнные железы тут же заработали. Передо мной лежало такое… такое мясо, что от мысли провести еще восемь часов без еды клыки свело, а ногти пронзила тупая боль. У меня даже шерсть заболела.
