Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна
Лицо у Саньки посерело, рот прыгает и подергивается.
— Мы же бухие спать завалились, — говорит он. — Видать, пошел среди ночи отлить там или попить и поскользнулся.
— Да, наверное, — отвечаю я.
Он слышит недоверие в моем голосе и взвивается:
— Что, думаешь, я?!
— Знаю, что не ты, чушь не неси. — Санька слегка выдыхает, но смотрит на меня с подозрением. — Ты бы подрался, — говорю я. — Было бы слышно и видно.
— Ну да… — с нервной усмешкой кивает Санька. — Я ж под условкой хожу, — застенчиво объясняет он.
— Ну да, как иначе-то, — бормочу я под нос. Драка, травка, нелегальный ствол, браконьерство, стандартное меню, выбирай.
— Во не повезло мужику… — вздыхает Санька. — Надо Аське сказать, — спохватывается он.
— Тут такое дело…
Выслушав меня, Санька хмурится:
— Испугалась, наверное. Люди с перепугу какой только херни не творят.
Я молчу. Мне не хочется обращать его внимание на то, что для панического бегства Ася слишком тщательно собралась.
— Блин, Катюха, что делать-то? — Санька ломает пальцы. — Надо спускать его, ментов звать, я не знаю. Родственников искать как-то… Блин, я ж теперь по-любому сяду. Придумают, что я его гидом был, типа того, и закатают, у меня и корочек-то нет… Может, забинтовать башку ему? типа живого спускали, по дороге загнулся… Да нет, не поможет. Катюха, блин, да скажи что-нибудь!
Я понимаю, что́ должна сказать, но у меня не поворачивается язык. Панночка лежит лицом вниз, но били его спереди. Я представляю, как так могло получиться, и поэтому не могу заставить себя открыть рот.
— Эта дура еще где-то бегает, не дай бог тоже убьется, — вспоминает Санька. — А может…
Он задумывается, что-то вспоминая и прикидывая.
— Слышь, Катюха, а ты только с нами никогда не набухиваешься или в принципе? Ну, с Аркадьевной там или с Ильей можешь?
— Да не очень, — осторожно отвечаю я.
— А эта… Аська. Она, по ходу, вообще ему не рада была?
— Это ты к чему? — Я боюсь вздохнуть, как будто иду по канату.
— Ну, не захочет потом в городе, например, позвонить ему, отношения повыяснять?
— Н-ну-у-у… — я отвожу глаза, натыкаюсь на Панночку и поспешно перевожу взгляд на поляну. Она пуста: кони попрятались от дождя под кедрами и дремлют.
— Слышь, Катюха, — говорит Санька и замолкает. Шумно дышит сквозь раздутые, напряженные ноздри. — Слышь. А ведь никто не знает, что он со мной был.
— Да ну, как такое может быть.
— А вот так. Он же пешком наверх поперся, я его на половине подъема подобрал. Никто и не заметил, как он свалил, думали, в деревню спустился.
— Ты вроде другое рассказывал.
— Ну рассказывал… Слышь, как все было. Я-то, когда пацаны меня послали, ну, с охотой, решил один рвануть. Конишку-то я у Ленчика заводным одолжил, чтобы мясо грузить. Ну а когда догнал этого — слово за слово, я и сказал: давай отвезу, чего уж. — Я не очень верю в такую Санькину доброту. Он видит это и злится. Буркает: — Он ревел, поняла? Шел и ревел, прямо как баба. Ну и бабло все-таки…
— А зачем врал вчера?
— Не хотел при всех про, ну, ты поняла, про нее…
— Про саспыгу.
— Да. — Саньку передергивает.
— И что ты предлагаешь? — спрашиваю я. Чтобы никаких недоразумений. Чтобы мы точно друг друга поняли.
— В Муехте в избушке лопата есть. Подождешь, пока я сгоняю? Не забоишься?
У меня есть примерно час. Я собираю палатку, стараясь не смотреть на лежащего под соседним кедром Панночку. Стоит мне заметить его хотя бы краем глаза, и руки тотчас снова чувствуют сырую, неподвижную, неподъемную тяжесть. («Может, на пальцах надо», — брякаю я, пока мы, пыхтя и оскальзываясь, перетаскиваем тело на стоянку, но, к счастью, Санька не слышит. ) Издали Панночка похож на кучу мокрых тряпок. Я ищу в себе хотя бы намек на чувство вины — и, не найдя, иду за Карашем.
Уже заседлав и загрузив его, я вспоминаю, что надо набрать в дорогу воды, и бегу к ручью. Багровой лужи вокруг камня уже не видно, но, когда я приближаюсь, из-за него выскакивает перепуганный бурундук. Его мордочка испачкана темным.
…Мне не надо искать следы, чтобы понять, куда пошла Ася. Я и так знаю — а если бы засомневалась, Караш вытащил бы меня на нужную тропу. Мне надо спешить. Не из-за Саньки, он меня уже не догонит, да и не поймет, где искать: дождь надежно замывает следы. Но я боюсь потерять Асю. Я знаю, что скоро она изменится. Переродится. Сверкающий пуховик слиняет в серое и покроется рыжим налетом, сольется с лишайниками и подсохшей хвоей. Пальцы исхудают и станут цепче. Она станет ловкой и беззвучной, и я больше никогда не найду ее на осыпях. И никто не найдет. Или хуже того — все-таки найдет. Санька или кто-нибудь еще — не я.
Я останавливаюсь перед спуском, и в голове тотчас всплывает сегодняшний сон. По такой круче можно сползти только пешком, ведя коня в поводу, но мне почему-то кажется, что так нельзя. Неправильно. Скорее всего, я убьюсь вместе с Карáшем на этой тропе, но спускаться должна верхом, иначе ничего не выйдет. «Не выйдет что?» — спрашиваю я себя и не нахожу ответа.
Насыщенный водой воздух пахнет мокрыми перьями.
На дне ущелья бьется и пенится река, а за ней поляны, разделенные полосами кедрача, уходят к лиловому перевалу. Все тот же пейзаж — но немножко иной. Все там, за ущельем, чуть-чуть другое. Нехоженое.
Не для людей.
II
1
По плоскостям сланцеватости гнейсы можно расколоть на плитообразные фрагменты; также гнейсы легко расслаиваются при замерзании и оттаивании. Из пены из пастей трехглавого пса выросла ядовитая трава аконит. Если конь упадет головой вниз по склону, он не сможет встать.
На берегу реки я ставлю Караша головой вверх по склону, а потом ложусь в седле, прижимаясь щекой к жесткой гриве. Я бы свалилась в траву, но боюсь, что потом не смогу забраться обратно. В ушах бухает, голова кружится, и я чувствую себя такой слабой, будто потеряла половину крови.
…Воспоминания о спуске распадаются на отдельные, болезненно отчетливые кадры. Едва начав, я осознаю, что пройти здесь невозможно; я хочу вернуться и тут же понимаю, что и обратного пути нет. Стоит Карашу сделать первые шаги, и я вижу то, что не замечала сверху: раз ступив сюда, развернуться уже нельзя. Тропа шириной в два копыта пробита через свирепый курумник; с обеих сторон, едва не доставая до стремян, громоздятся камни. Я протискиваюсь сквозь балансирующую вопреки силе тяжести живую многоголовую массу остроребрых, злобноугольных, ощеренных заточенными гранями камней.
Ленчик смог вернуться, вспоминаю я, Ленчик выбрался отсюда — или на самом деле нет?
Если он смог — то я не понимаю как. Я даже не пытаюсь повернуть. Мои ноги — единственное, что удерживает седло, и я до судорог стискиваю колени. Туго затянутые перед спуском подпруги уехали Карашу под мышки и ослабли, подфея натянулась так, что сейчас либо соскочит с хвоста, либо лопнет. Я вижу носки своих сапог рядом с ушами коня; не полагаясь на глаза, он обнюхивает ненадежную щебенку, низко вытянув морду, и шаткое равновесие становится совсем призрачным. Его разъедает горечь растоптанных лишайников, вонь моего ледяного пота, остро-соленый запах Караша. Короткий отрезок мохнатой гривы далеко внизу — остальное закрыто неумолимо сползающим седлом. Еще чуть-чуть, и оно вместе со мной соскользнет через голову коня — но до этого не дойдет, еще раньше мы перевернемся
(я буду лететь
больше ничего не важно никаких забот не решать не думать не бояться больше никакого страха
освобождение)
Под колено больно давит что-то твердое, лезущее из окончательно съехавшего арчимака. Я откидываюсь назад так далеко, что практически стою на стременах, вытянувшись над пустотой под ногами. Я бы хотела отклониться еще дальше, но некуда — в поясницу упирается туго скрученный коврик, привязанный к задней луке, и я мельком думаю, что эта мелочь, тонкий рулон вспененного пластика, двадцать сантиметров мерзко скрипящего комфорта, меня убьет. Караш мелко переступает передними ногами, каждый шажок в ладонь, задние копыта едут по щебенке, скользят с пробирающим до костей каменным скрежетом. А потом из тропы выпирает камень, почти скала, я понимаю, что эту ступень не одолеть, это конец, и тут Караш просто спрыгивает с нее. Меня швыряет вперед; я успеваю мысленно увидеть, как лечу в ущелье, клыки каменного зверя с мокрым хрустом вламываются в тело —
