Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан

А когда мужчины ушли, ты опустилась на колени в головах могилы и поцеловала землю; ты бы разрыла ее, не позови я: «Пойдем, Хустина. Она уже в ином мире, здесь только ее мертвое тело».

– Это все ты мне рассказала, Доротея?

– Я? Нет. Вздремнула чуток. Тебя снова кто-то напугал?

– Я слышал чужую речь. Женский голос. Подумал, твой.

– Женский голос? Мой? Наверное, та, что сама с собой разговаривает. Донья Сусанита. Она тут рядом похоронена, в пышной гробнице. Должно быть, сырость ее донимает, вот и ворочается во сне.

– А кто она такая?

– Последняя жена Педро Парамо. Одни умалишенной ее называют. Другие – нет. Да только она и при жизни сама с собой говорила, это верно.

– Значит, она уже давно умерла?

– Давненько. Что ты услышал?

– Что-то насчет ее матери.

– Так ведь не было у нее матери…

– Как раз о том и шла речь.

– …Во всяком случае, приехала она сюда одна. Хотя погоди-ка… Теперь припоминаю: родилась она тут, а когда подросла, исчезли они. И да, ее мать умерла от чахотки. Странная была женщина, постоянно болела и ни с кем не общалась.

– Вот и она говорит, что никто не пришел проститься с матерью после ее смерти.

– Так ведь времена-то какие? Конечно, никто к ним не ходил – боялись чахотку подхватить. Позабыла, что ли, об этом плутовка?

– Что-то такое упоминала.

– Когда снова заговорит, скажи мне, тоже хочу послушать.

– Вот, опять. Будто шепчет кто-то.

– Нет, не она это. Голос мужской. И с другой стороны идет, из дальних могил. С теми, кого давно похоронили, всегда так: чуть только сырость – начинают ворочаться. Не спится им.

«По великой милости своей Господь не оставил меня в ту ночь. Кабы не так, не знаю, что было бы. Очнулся-то я, когда уже стемнело…»

– Ну, а теперь слышишь?

– Да.

«…Повсюду кровь. Под пальцами так и хлюпало, когда я о камни оперся, чтобы встать. Целая лужа натекла. И вся – с меня. Однако я смекнул, что жив. Значит, не смерти моей дон Педро хотел, а так только, припугнуть. Допытывался, ездил ли я в Вильмайо два месяца назад. В день святого Христофора. На свадьбу. На какую свадьбу? Какой еще святой Христофор? Валяюсь в крови и все твержу: «На какую свадьбу, дон Педро? Нет, нет, дон Педро. Не был. Разве что проездом, по чистой случайности…» Убивать-то он не хотел. Правда, хромым я остался, как видите, и без руки, считай. Зато не убил. Говорят еще, будто окосел я с тех пор на один глаз – от страха, мол. Но мужества во мне прибавилось, что верно то верно. Велика Божья милость, и сомневаться нечего».

– Кто это?

– Поди разбери. Много их. От рук Педро Парамо столько народу полегло, после того как его отца убили. Говорят, почти всех гостей порешил с той свадьбы, куда Лукас Парамо был зван посаженым отцом. Целили-то в жениха, а дона Лукаса задело. Кто выпустил пулю, так и не дознались. Вот Педро Парамо всех без различия и стер с лица земли. Произошло это в Вильмайо, на холме, где раньше усадьбы стояли; теперь от них уж следа нет… Вот, опять заговорила. Слушай внимательно, у тебя уши молодые. Потом мне перескажешь.

– Ничего не разобрать. Похоже, не говорит она, а только стонет.

– Из-за чего?

– Кто ее знает.

– Должна же быть причина. Просто так люди не стонут. Навостри-ка уши.

– Стонет – и все. Видать, натерпелась из-за Педро Парамо.

– Чепуха. Он ее любил. Даже больше скажу: ни одну женщину он так не любил. А умом бедняжка тронулась еще прежде, чем ее за Педро Парамо выдали. До того любил, что остаток жизни просидел в кресле, точно пришибленный, глядя на дорогу, по которой ее на кладбище унесли. Ко всему охладел. Земли свои забросил, домашнюю утварь приказал сжечь. Одни говорят, от жизни устал, другие – веру утратил. Знаю только, что прислугу всю разогнал и уселся в кресло, лицом к дороге.

С тех пор земли не возделывались, пришли в упадок. Осиротевшие поля захирели, бурьяном поросли – без слез не взглянешь. И народ начал убывать; работники разбежались кто куда в поисках других хлебных мест. Помню, в те дни в Комале только и слышно было «прощайте» да «прощайте». Мы поначалу даже с радостью провожали тех, кто уехать решил. Они ведь собирались вернуться. Вещи свои на нас оставляли, семьи. Потом некоторые за семьями посылали, но за вещами – никогда. А после забывали и про Комалу, и про нас, и про пожитки свои. Мне ехать было некуда, вот я и осталась. Другие ждали, когда умрет Педро Парамо: он, мол, добро свое обещал им раздать. Вот и не уезжали, надеялись. Шли годы, а он не умирал и все сидел там как пугало, охраняя земли Медиа-Луны.

Незадолго до его смерти явились эти смутьяны, «кристерос» [70], и забрали тех немногих, кто еще оставался. Тогда-то я и начала с голоду помирать, совсем от мира отошла.

А все из-за дона Педро, который невесть что в голову себе вбил. Совесть ему, что ли, покоя не давала? А случилось все ровнехонько после того, как он жену потерял, Сусаниту. Вот и посуди, любил он ее или нет.

Сообщил ему об этом Фульгор Седано:

– Угадайте, хозяин, кто приехал.

– Кто?

– Бартоломе Сан-Хуан.

– И что?

– Интересно, зачем он объявился.

– Ты не расспрашивал?

– Нет. И вот еще: он жилье не искал. Поехал прямиком к вашему старому дому, спешился и котомки свои сгрузил, будто вы ему заранее угол выделили. По крайней мере, вид у него был самоуверенный.

– И ты не выяснил, в чем тут дело? Разве не для того я тебя держу, Фульгор?

– Говорю же, сбил он меня с толку. Но если необходимо, завтра же все выясню.

– Не утруждайся. Завтра я сам этим займусь. Они приехали вдвоем?

– Да, с женой. Откуда вы узнали?

– Разве не с дочерью?

– Ну, по крайней мере, обращается он с ней, как с женой.

– Ладно, иди спать, Фульгор.

– С вашего позволения.

«Тридцать лет я ждал, когда ты вернешься, Сусана. Ждал, когда смогу получить все. Не малую толику, а все, что в моих силах, пока у нас не осталось бы никаких желаний, кроме тебя, желания обладать тобой.

Сколько раз я звал твоего отца поселиться здесь, говорил, что нуждаюсь в нем? На разные хитрости шел. Предложил ему должность управляющего, лишь бы опять увидеться с тобой. И что же он ответил? «Нет ответа, – каждый раз докладывал посыльный. – Сеньор Бартоломе рвет ваши письма, едва получит». Однако со слов парнишки я знал, что ты вышла замуж, а вскоре овдовела и опять живешь с отцом.

Затем – тишина.

Снова и снова я посылал гонца, но тот неизменно возвращался ни с чем.

– Не нашел их, дон Педро. Говорят, уехали из Маскоты. А куда точно – никто не знает, все разное твердят.

– Разыщи их, чего бы это ни стоило. Не под землю же они провалились.

Наконец однажды он приехал со словами:

– Я прочесал все горы, выведывая, где скрывается дон Бартоломе Сан-Хуан, и напал-таки на его след в одной Богом забытой расщелине, рядом с заброшенными шахтами «Андромеды»; живет там в бревенчатой лачуге.

Уже тогда начались волнения. Говорили о каких-то вооруженных повстанцах. Слухи доходили и до нас. Вот почему твой отец снялся с места и приехал сюда. Не ради себя, как он объяснял в письме, а ради твоей безопасности, чтобы ты жила среди людей.

Передо мной словно распахнулись врата рая. Мне хотелось бежать к тебе. Окружить тебя счастьем. Плакать. И я плакал, Сусана, когда узнал, что ты наконец вернешься».

– Есть селения, от которых веет безысходностью. Их узнаешь по одному только затхлому гнилостному воздуху, по запаху нищеты и старческого бессилия. Вот один из таких городков, Сусана.

Там, откуда мы приехали, по крайней мере, кипела жизнь: ты могла наблюдать за облаками, птицами, мхами. Помнишь? Здесь же нет ничего, кроме этого кислого, поблекшего запаха, который сочится отовсюду. Ибо это селение – вместилище безысходности; на нем лежит пятно проклятия.