Клайв Баркер - Книги крови
Ночь была звездной, но по мере того, как она продвигалась в центр города, рождественские гирлянды на деревьях и домах затмевали свет неба. Хотя большинство магазинов было уже давно закрыто, толпы зевак слонялись по тротуарам, разглядывая витрины. Впрочем, скоро ей все это наскучило, эти куклы и побрякушки, и она свернула с центральной улицы на окраину. Здесь было темнее, и это как раз отвечало ее настроению. Смех и музыка вырывались из открытых дверей баров; в игорной комнате наверху послышались возбужденные голоса, потом обмен ударами; двое влюбленных попирали общественную мораль прямо в подъезде; в другом подъезде какой-то бродяга мочился со смаком, как жеребец.
Только сейчас, в относительной тишине этого болота, она поняла, что слышит сзади шаги. Кто-то шел за ней, держась на безопасном расстоянии, но не отставал. Погоня? Ее окружали, чтобы схватить и заключить в тесные объятия правосудия? Если так, ее бегство только отсрочит неизбежное. Лучше встретить их здесь и дать им отведать ее смертельной силы. Она спряталась; затем, подождав, пока шаги приблизятся, вышла из укрытия.
Это были не стражи порядка, это был Каванаг. Первое замешательство почти тут же сменилось недоумением, зачем он ее преследовал. Она посмотрела на него изучающе, бледный свет падал на его лицо. Кожа на голове так плотно обтягивала череп, что, кажется, сквозь нее можно было увидеть кости. "Почему, — пронеслось у нее в голове, — она не узнала его раньше? Не поняла при самой первой встрече, когда он говорил о смерти и ее чарах, что он ее Творец?"
— Я шел за тобой, — сказал он.
— От самого дома?
Он кивнул.
— Что они говорили тебе? — спросил он. — Полицейские. Что они тебе сказали?
— Ничего такого, о чем бы я сама не догадывалась.
— Ты знала?
— Может и так. Должно быть, где-то в глубине души. Помнишь наш первый разговор?
Он что-то утвердительно промычал.
— Все, что ты говорил о Смерти. И так самовлюбленно.
Внезапно он осклабился, добавив еще костей к своему облику.
— Да, — сказал он. — Так что же ты думаешь обо мне?
— Я уже тогда что-то поняла. Я не знала только, откуда это. Не знала, что принесет будущее.
— И что же оно принесло? — спросил он вкрадчиво.
Она пожала плечами.
— Все это время меня ждала смерть. Верно?
— О, конечно, — он был доволен взаимопониманием. Он подошел и дотронулся до ее щеки.
— Ты бесподобна, — сказал он.
— Не очень.
— Но ты так хладнокровна, так спокойно переносишь все это.
— А чего бояться? — сказала она. Он погладил ее по щеке. Ей казалось, что чехол его кожи вот-вот расползется, а мрамор глаз вывалится и разобьется вдребезги. Но он сохранял свой облик, для видимости.
— Я хочу тебя, — сказал он.
— Да, — ответила она. Конечно, это было в каждом его слове, с самого начала, но ей не сразу было дано понять это. Каждая история любви, в конечном счете, была историей смерти, не об этом ли твердят поэты? Почему эта правда хуже любой другой?
Им нельзя было идти к нему домой, там может быть полиция, говорил он, ведь они должны знать об их романе. К ней тоже, конечно, нельзя. Поэтому они сняли номер в небольшом отеле поблизости: Еще в тусклом лифте ему вздумалось гладить ее по волосам, а когда она отстранилась, он положил ей руку на грудь.
Комната была довольно убогой, но огни с рождественской елки на улице немного приукрашивали ее. Он не сводил с Элейн глаз ни на секунду, как будто боялся, что из-за инцидента в лифте она может удрать и забиться в первую щель. Ему не стоило беспокоиться: она не придала этому значения. Его поцелуи были настойчивы, но не грубы, раздевая ее, хоть и несколько неумело (такой милый недостаток, подумала она), он был полон заботливости и теплой торжественности.
Она удивилась, что он не знал о ее шраме, поскольку ей пришло в голову, что их близость должна была начаться еще на операционном столе, когда она дважды чуть было не перешла в его руки, и дважды хирурги его отпугнули. Но, может быть, он не сентиментален и забыл об этой их первой встрече. Как бы то ни было, когда она разделась, он выглядел разочарованным, и был момент, когда, как ей показалось, он мог отказаться от нее. Но это длилось недолго, и вскоре он уже гладил ее по животу и вдоль шрама.
— Он прекрасен, — сказал Каванаг.
Она была счастлива.
— Я чуть не умерла под анестезией.
— Это ерунда, — он гладил ее тело и мял грудь. Это, казалось, возбуждало его, поскольку следующий вопрос он задал более вкрадчивым голосом.
— Что они сказали тебе? — теперь он гладил мягкую ямку между ключицами. Ее никто не трогал вот уже несколько месяцев, за исключением стерильных рук хирурга, от легких прикосновений по ее телу пробегала дрожь. Она так забылась в наслаждении, что не смогла ответить. Он снова спросил, поглаживая ее между ног:
— Что они сказали тебе?
Задыхаясь от нетерпения, она ответила:
— Они оставили мне телефон. Чтобы помочь, в случае чего…
— Но ведь тебе не нужна помощь?
— Нет, — выдохнула она. — Зачем?
Она лишь смутно видела его улыбку, ей хотелось совсем закрыть глаза. Его внешность вряд ли возбуждала ее, в его облике было многое (например, этот абсурдный галстук-бабочка), что казалось смешным. Но, закрыв глаза, она могла забыть о таких мелочах, она могла снять с него чехол и увидеть его истинный облик. И тогда ее сознание уносилось далеко.
Он вдруг оставил ее, она открыла глаза. Он торопливо застегивал брюки. На улице слышались раздраженные голоса. Он резко повернул голову в сторону окна, его тело напряглось. Неожиданное беспокойство удивило ее.
— Все в порядке, — сказала она.
Он подался вперед и положил ей руку на горло.
— Ни слова, — приказал он.
Она взглянула на его лицо, покрывающееся испариной. Разговоры на улице продолжались еще несколько минут: там ссорились два каких-то жулика. Теперь он успокоился.
— Мне показалось, я слышал…
— Что?
— Что они звали меня по имени.
— Ну, кто это может быть, — она пробовала его успокоить. — Никто не знает, что мы здесь.
Он отвел взгляд от окна. После внезапного страха вся его целеустремленность исчезла, лицо обрюзгло, он выглядел довольно глупо.
— Они близко, — сказал он. — Но им никогда не найти меня.
— Близко?
— Они шли за тобой, — он снова положил руки ей на грудь. — Они очень близко.
Она слышала, как в висках бьется пульс.
— Но я быстр, — бормотал он, — и невидим.
Его рука вновь скользнула к ее шраму, и ниже.
— И всегда аккуратен, — добавил он.
Она прерывисто дышала.
— Уверен, они восхищаются мной. Как ты думаешь, они должны мной восхищаться? Что я такой аккуратный?
Ей вспомнился хаос, царивший в склепе, та непристойность, тот беспорядок.
— Не всегда… — сказала она.
Он перестал ее гладить.
— Ах, да, — сказал он. — Ах, да. Я никогда не проливаю кровь. Это мое правило. Никогда не проливаю кровь.
Она улыбалась его похвальбам. Сейчас она расскажет ему — хотя он и так все знает — о своем посещении Церкви Всех Святых, и о том, что он там устроил.
— Иногда даже ты не в силах остановить кровь, — сказала она. — Но это тебе не в упрек.
Он вдруг весь задрожал.
— Что они сказали тебе? Какую ложь?
— Ничего, — ответила она, немного смутившись его реакцией. — Что они могут знать?
— Я профессионал, — он снова дотронулся до ее лица. Она вновь почувствовала в нем желание. Он навалился на нее всем телом.
— Я не хочу, чтобы они лгали обо мне, — сказал он, — Не хочу.
Он поднял голову с ее груди и посмотрел ей в глаза:
— Все, что я должен сделать, это остановить барабанщика.
— Барабанщика?
— Я должен раз и навсегда остановить его.
Рождественские гирлянды с улицы окрашивали его лицо то в красный, то в зеленый, то в желтый цвет — неразбавленные цвета, как в детской коробке с красками.
— Я не хочу, чтобы обо мне лгали, — повторил он, — будто я проливаю кровь.
— Они ничего не сказали мне, — уверила она его. Он совсем отодвинул подушку, и теперь раздвигал ей ноги. Его руки дрожали от возбуждения.
— Хочешь, покажу тебе, как чисто я работаю? Как легко я останавливаю барабанщика?
Не дав ей ответить, он крепко схватил ее шею. Она не успела даже вскрикнуть. Большими пальцами быстро нащупал дыхательное горло и с силой надавил. Она слышала, как барабанщик бьет все чаще и чаще у нее в ушах.
— Это быстро и чисто, — говорил он. Его лицо окрашивалось все в те же цвета: красный, зеленый, желтый; красный, зеленый, желтый.
Здесь какая-то ошибка, думала она, ужасное недоразумение, которое она никак не могла постичь. Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение.
— Я не понимаю, — хотела она сказать, но ее сдавленное горло издало лишь бульканье.
