Александр Дюма - Тысяча и один призрак
Я остался проследить, чтобы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Вдруг послышался сильный шум из церкви, я быстро туда вошел и увидел рабочего, который усиленно отбивался от своих товарищей, в то время как женщины грозили ему кулаками. Дело оказалось в следующем. Несчастный бросил свой печальный труд и отправился на еще более печальное зрелище — на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный своими криками и криками других, видом проливавшейся крови, он вернулся в Сен-Дени и, подойдя к телу Генриха IV, опиравшемуся на колонну и окруженному любопытными, скажу, даже поклонниками, обратился к нему с такими словами:
— По какому праву ты остаешься здесь, когда королей обезглавливают на площади Революции?
И в ту же минуту, ухватившись левой рукой за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину трупу короля. С сухим треском, словно бросили мешок с костями, труп упал на плиты пола. Со всех сторон поднялись страшные крики. Еще можно было осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь другому королю, но оскорбление Генриху IV, другу народа, являлось оскорблением самому народу. Рабочий, который совершил это святотатство, подвергался очень серьезной опасности, когда я поспешил к нему на помощь. Как только он увидел, что может найти во мне поддержку, он обратился ко мне за покровительством. Но, не отказывая ему в этом, я все же хотел указать, что он совершил подлый поступок.
— Дети мои, — обратился я к рабочим, — бросьте этого несчастного: тот, кого он оскорбил, занимает там, на небе, слишком высокое положение, чтобы не просить у бога для него наказания.
Затем, отобрав у него бороду, которую он вырвал у трупа и все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и объявил, что он больше не является членом той группы рабочих, которые работают у меня. Возгласы и угрозы товарищей преследовали его до самой улицы. Опасаясь дальнейших оскорблений по отношению к Генриху IV, я велел отнести его тело в общую могилу, но и там трупу были оказаны знаки почета. Его не бросили, как других, в кучу останков, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу, затем благочестиво покрыли слоем земли, а не известью.
День кончился, и рабочие ушли, остался один сторож. Это был славный малый, которого я поставил из опасения, чтобы ночью никто не проник в церковь или для новых изуверств, или для новых краж, сторож этот отдыхал днем и сторожил с семи вечера до семи утра. Ночь он проводил на посту, стоя или прохаживаясь, чтобы согреться, а то присаживался к костру, разведенному у одной из самых близких к двери колонн.
Все в церкви носило отпечаток смерти, и разрушения придавали этому еще более мрачный характер. Гробницы были вскрыты, и плиты прислонены к стенам, разбитые статуи валялись на полу, там и сям раскрытые гробы явили своих мертвецов, которые должны были восстать из них в день Страшного Суда. Все это давало пищу для размышлений сильному уму, слабый же ум наполняло ужасом. К счастью, сторож умом не отличался вовсе, это был простой человек. Он смотрел на все эти обломки так же, как смотрел бы на лес во время рубки или как на скошенный луг, и только считал ночные часы, прислушивался к монотонному бою башенных часов, к этому единственному уцелевшему фрагменту разрушенной церкви. В тот момент, когда пробило полночь, и пока еще дрожали отголоски последнего удара часов под сводами мрачной церкви, он услышал громкие крики со стороны кладбища. То были крики о помощи. Когда первое изумление прошло, он взял лом и пошел к двери церкви, выходившей на кладбище, но когда сторож открыл дверь и отчетливо понял, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, запер двери и побежал за мной в гостиницу, в которой я жил.
Я сначала не верил, что крики о помощи могли исходить из королевской могилы, но поскольку я жил напротив церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой только дуновением зимнего ветра, я действительно услышал протяжные жалобные стоны, которые, казалось, не похожи были на вой ветра. Я поднялся и отправился со сторожем в церковь. Когда мы туда пришли и заперли за собой дверь, то услышали жалобные стоны более отчетливо. К тому же тем легче было определить, откуда доносятся эти жалобные стоны, что дверь ограды кладбища, которую сторож плохо за собой закрыл, опять открылась. Итак, стало быть, эти стоны шли действительно с кладбища.
Мы зажгли два факела и направились к двери, но, пока мы шли к двери, сквозной ветер, дувший с улицы внутрь, задувал их. Я понял, что тут с горящими факелами пройти будет трудно, а на кладбище нам не придется больше сражаться с ветром. Кроме факелов, я велел зажечь еще и фонарь. Факелы наши погасли, но фонарь горел. Очутившись на кладбище, мы зажгли факелы, и ветер пощадил их. По мере того как мы подвигались, стоны начали стихать и в ту минуту, когда мы подошли к краю могилы, совсем смолкли. Мы подняли повыше свои факелы и осветили огромную яму: среди костей на слое извести и земли, которыми их засыпали, барахталось что-то безобразное. Это нечто походило на человека.
— Эй, что с вами и что вам там надо? — спросил я у этой тени.
— Увы! — воскликнула тень. — Я тот несчастный, который дал пощечину Генриху IV.
— Но как ты сюда попал? — изумился я.
— Вытащите меня сначала, господин Ленуар, потому что я умираю, а затем вы все узнаете.
С того момента, когда сторож убедился, что имеет дело с живым, овладевший было им ужас исчез, он уже приготовил лестницу, валявшуюся на траве неподалеку, держал ее и ждал моего приказания. Я велел спустить лестницу в яму и предложил рабочему вылезти. Он дотащился до основания лестницы, но когда хотел было встать и взобраться на ступеньки, то почувствовал, что у него сломаны нога и рука. Мы бросили ему веревку с глухой петлей, он обвязался ею под мышками. Другой конец веревки остался у меня, сторож спустился на несколько ступенек, и благодаря двойной опоре нам удалось освободить живого из общества мертвецов. Едва только мы вытащили беднягу из ямы, как он потерял сознание. Мы отнесли его к костру, положили на солому, и я послал сторожа за хирургом.
Раненый еще не пришел в сознание, как сторож явился с доктором. Бедолага очнулся только во время процедуры. Когда перевязка окончилась, я поблагодарил хирурга и поскольку хотел узнать, по какой случайности рабочий очутился в королевском захоронении, то отослал сторожа. Тот с радостью отправился спать после всех треволнений этой ночи, а я остался с рабочим наедине. Я присел на камень возле охапки соломы, на которой он лежал у костра; дрожащее пламя слабо освещало ту часть церкви, в которой мы находились, а все остальное было погружено в глубокий мрак, более глубокий оттого, что наша сторона была сильно освещена. Я приступил к расспросам, и вот что мне рассказал бедняга. То, что я его выгнал, его не огорчило. У него были деньги в кармане, и он знал, что, пока есть деньги, он не будет ни в чем нуждаться. Поэтому он отправился в кабак. Там он заказал спиртное, но на третьем стакане вошел хозяин.
— Ты уже закончил? — спросил он.
— А что? — поинтересовался рабочий.
— Я слышал, что ты дал пощечину Генриху IV.
— Ну так что? Да, это я! — дерзко сказал рабочий. — Что же из того?
— Что из того? А то, что я не хочу поить у себя такого мерзкого негодяя, как ты, который навлечет проклятие на мой дом.
— На твой дом? Твой дом — дом для всех, и раз я плачу, я у себя дома.
— Да, но ты не заплатишь!
— А почему это?
— Потому что я не возьму твоих денег! А так как ты не заплатишь, то ты уже будешь не у себя, а у меня, и раз ты будешь у меня, то я буду иметь право вышвырнуть тебя за дверь.
— Да, если ты сильнее меня.
— Если я не справлюсь с тобой, я позову моих молодцов.
— А ну-ка позови, посмотрим!
Кабатчик позвал. На его зов уже заранее предупрежденные молодцы прибежали с палками в руках, и рабочему пришлось уйти, хотя он и не прочь был побороться. Он вышел, бродил некоторое время по городу и в час обеда зашел в трактир, в котором обыкновенно обедали рабочие. Он съел суп, когда появились рабочие, закончившие дневную работу. Увидев его, они остановились у двери, вызвали хозяина и объявили, что, если этот человек будет у него обедать, они от него все уйдут. Трактирщик спросил, что сделал этот человек, что заслужил такое всеобщее осуждение. Ему рассказали, что он тот самый, кто дал пощечину Генриху IV.
— Если так, то убирайся отсюда! — велел трактирщик, подойдя к нему. — И пусть все, что ты съел, будет для тебя отравой!
С трактирщиком можно было спорить еще меньше, чем с кабатчиком. Проклятый рабочий встал, грозя своим товарищам, которые отошли от него из-за необоримого отвращения. Затаив в душе злобу, он вышел, побродил часть вечера по улицам Сен-Дени, рассыпая проклятия и богохульствуя. В десять часов он отправился на свою квартиру. Сверх обыкновения двери его дома были заперты. Он постучался. Привратник появился у окна. Так как ночь была темная, то он не мог узнать стучавшего.
