Глен Дункан - Последний вервольф
Видимо, во время борьбы мы задели прикроватный столик. Стоявшая на нем лампа упала, разбилась вдребезги — и на полу тут же разлилось озерцо огня. Следом вспыхнула занавеска. Огонь проворно карабкался все выше и выше. Глядя, как уходит Арабелла, я еще не понимал, что происходит — лишь чувствовал жар. Утоленный голод очень скоро вызывает омерзение: так любовники отодвигаются друг от друга, хотя ночь еще в разгаре. Ты ешь быстро, со стремительно угасающей страстью, не в силах простить пошлое зодчество Бога, который вздумал наделить мясо разумом. Ты ешь быстро, потому что тебя уже настигает возмездие. И когда оно наступает — словно гигантская рука закона хватает тебя за шкирку — ты останавливаешься, потому что продолжать уже не можешь.
Огонь расцвел за какие-то секунды — будто обнаружил, что его время истекло, и на жизнь ему отведены не часы, а пара минут. Мгновенно, словно только того и ждал, вспыхнул ковер. Я пригнулся, чтобы мое чудовищное, забрызганное кровью тело вместилось в зеркало — и в первый раз увидел свое отражение. Это было отвратительное создание, порнографический родственник «Кошмара» Фузели — а может, пародия на него. В зеркале я видел и Арабеллу. Ее левая рука свесилась с кровати — белая, тонкая, нежная, с ладонью, полураскрытой в невыразимо изящном жесте. Да простит меня Бог, это было прекрасно.
Меня настигло пресыщение. Слишком сильно, слишком быстро. Я запоздало осознал, какая передо мной добыча. Вобрав в себя жертву, моя собственная плоть словно заполнилась илом. Обрывки украденной жизни метались в моем сознании, как тени облаков. Внезапно я обнаружил, что стою на одной ноге, пытаясь удержать равновесие. Мне потребовалось приложить значительное усилие, чтобы ее опустить. Выпитая кровь превращается в патоку в венах убийцы. Я в отчаянии пытался вернуть себе контроль над телом. Ну же, скорее, пока огонь не отрезал все пути. Жар уже опалял мне спину. Одна из занавесок сгорела почти дотла.
Я выронил ее лоскут, который зачем-то сжимал в руках, на занимающуюся пламенем кровать. Отпусти. Отпусти это. Я помедлил на подоконнике, запоминая, как дыхание пожара обжигает правый бок, в то время как лунный свет ласкает левый. Затем спрыгнул вниз, поднялся и побежал.
14
Сгорела половина дома. Девять из семнадцати слуг погибли. Как я подсознательно и ожидал, пожар скрыл истинную причину смерти Арабеллы.
Бедный Чарльз страдал — не столько из-за моей жены (от которой он был без ума и даже чувствовал к ней нечто вроде запретной любви), сколько из-за потери моей дружбы. Первые дни после пожара я пребывал в легко объяснимом шоке. Но шок сменился отчужденностью, а та — равнодушием. Я предоставил управляющему разбираться с реконструкцией дома, а сам на две недели уехал в Шотландию. У меня не было никакого плана — только страстное желание оказаться как можно дальше от людей.
Я взял с собой единственный сувенир.
Маленькая комната с земляным полом и окнами, выходящими в западную часть сада, служила Арабелле личным кабинетом. Там было немного мебели: книжный шкаф, бюро из орешника, один из самых безвкусных индийских ковров, какие мне только доводилось видеть, и огромное кресло, в которое моя покойная жена усаживалась с дневником. Иногда она проводила целые дни, покрывая страницы мелкой чернильной вязью. Дневник хранился в бюро, в причудливой железной шкатулке под россыпью побрякушек, которые она взяла с собой из старой жизни и в чью чудодейственную силу свято верила. Во время пожара стол обуглился, но ящик — и дневник — уцелели. Сейчас он хранится в сейфе на Манхэттене, вместе с моими собственными дневниками. В первые недели и месяцы после пожара я выучил большую часть наизусть. Здесь достаточно привести всего несколько строк.
С каждым днем его поведение тревожит меня все сильнее. Возможно, я не права, утаивая эту новость, но он так непредсказуем, что я просто боюсь сказать или сделать что-нибудь не вовремя. За последнюю неделю я столько раз была готова ему открыться… Эти слова — золото у меня в груди, мед на языке: Джейкоб, я ношу под сердцем твоего ребенка.
15
Ночью, вскоре после того как я отложил ручку (quad scripsi, scripsi),[8] начался дождь. Он шел всю ночь и весь день, идет и сейчас. Последние лучи уходящего дня озарили темно-сизые тучи, среди которых изредка попадались светлые лоскутки (метеорологи называют их паннусом, а рыбаки — вестниками; когда в твоем распоряжении двести лет и книги, узнаешь и не такое). Море казалось мраморным. Чайки почти слепили глаза белизной своих крыльев. Дождь растопил снег. Конечно, в лесах его еще предостаточно, но дороги в Зеноре полностью очистились. Когда я завтра утром вернусь в Лондон, магия исчезнет. Город станет с показной веселостью отрицать, что уже почти поверил в чудо.
— Ну как, ты сделал, что хотел? — спросил меня Харли по телефону час назад.
— В моих дневниках был пробел, — ответил я. — Теперь он заполнен. Мне отправить рукопись лично тебе или на адрес клуба?
Он понял: этот дневник — последний. Записей больше не будет, потому что не будет меня. Плохое начало беседы. Я представил, как он закрывает глаза и сжимает челюсти, готовясь начать заново.
— Все устроено, — сказал он. — Но я не смогу вывезти тебя из страны до семнадцатого. Поздновато, я знаю, но выбора нет. Ты сменишь три машины между городом и Хитроу. Билет до Нью-Йорка забронирован на имя Тома Карлайла, авиалинии «Верджин флайт». Это для отвода глаз. На самом деле ты полетишь частным рейсом в Эксетер под именем Мэтта Арнольда. Я сделал тебе новые документы, все по высшему разряду. Паспорт, водительские права, страховка… Не подкопаешься. Из Эксетера…
— Харли, я еду в Уэльс.
— Что?
— Ты слышал. В Сноудонию.
— Хватит валять дурака.
— Я умру там, где родился. Круг должен замкнуться.
Повисла пауза. Я почти видел, как он с трудом зажигает сигарету.
— Когда ты прибудешь в Эксетер, — с нажимом произнес он, — у тебя будет несколько вариантов. Можешь лететь в Пальму, а оттуда в Барселону или Мадрид. На случай, если за тобой все-таки увяжется хвост, сменишь еще пару машин по дороге в Плимут. Регги будет ждать до полуночи семнадцатого. Он переправит тебя через Ла-Манш, а дальше поступай как знаешь.
— С ума сойти, — сказал я. — Да ты просто звезда, Харли.
— Тогда избавь меня от этой чуши про Уэльс.
Я промолчал. Он знал. Я знал, что он знал. Он знал, что я знал, что он знал. Я стоял в гостиной «Сосен» у окна, выходящего на море, и смотрел на бухту сквозь пелену дождя. Когда Харли на меня злился, я чувствовал к нему настоящую родственную привязанность. Чем дольше я тяну, тем хуже. Когда живешь ради одного человека, рано или поздно начинаешь его ненавидеть. Я принялся расспрашивать Харли о тайнике для новых фальшивых документов, но он меня оборвал.
— Документы я передам тебе сам, — сказал он. — Чтобы никаких случайностей.
— Глупо. Слишком большой риск.
— Я не успокоюсь, пока не отдам их тебе лично в руки. Оставь это мне, Марлоу, пожалуйста.
Это была его уступка. Если уж ты собрался умирать, я хочу повидаться с тобой еще раз. Одно последнее рукопожатие перед тем, как все будет кончено.
— Что слышно о Клоке? — перевел я разговор. С момента отъезда из Лондона я впервые вспомнил о парне с Магнумом. Но теперь я снова почувствовал себя неуютно.
— Мы его отпустили, — сказал Харли. — Он чист. Мы поставили жучка и следили за ним пару дней после освобождения. Он еще немного послонялся в округе, подлечил руку (кстати, мы обработали рану), а потом вдруг начал названивать Жаклин Делон с мольбами о прощении. Она пришла в ярость, когда узнала, что он за тобой следил. Велела ему оставаться в отеле и ждать ее людей, чтобы они сопроводили его в Париж. И действительно, через сутки появились два молодчика и увезли его. Дело закрыто.
— Ты знаешь, для чего эта фраза?
— Для чего?
— Чтобы зрители поняли, что на самом деле оно ни черта не закрыто.
— Опять ты за свое. Гоняешься за тенью. Лучше бы побеспокоился об Эллисе.
— Не о Грейнере?
— Грейнер терпелив. Он будет ждать полнолуния. А Эллис у тебя за дверью, и я не знаю, что творится у него в мозгах. А еще с ним пара юнцов, которым только дай спустить курок.
— Они отрезали головы моим лисам.
— Что?
— Неважно.
— Просто будь осторожен. Вот что я хотел сказать.
Мы оба знали, что все эти шпионские уловки бесполезны, но продолжали в них играть. У Грэма Грина было такое же полунасмешливое отношение к жанрам, в которых он работал, — словно он сам смеялся над своими драматическими сценами и метафорами. У меня точно такое же отношение, только к жизни. Фальшивые документы, пароли и явки, тайные встречи, слежка, ночные перелеты. Шпионская дребедень. А ведь мы еще даже не подобрались к жанру ужасов. Если бы я писал роман, то отверг бы рамки всех жанров в пользу реальности — и без того чересчур фантастичной. Увы, это и была реальность.
