Александр Дюма - Завещание господина де Шовелена
Жизнь в Гробуа была тихой. Маркиза делила свое время между делами имения, порученного старому управляющему по имени Бонбонн, соблюдением строгого благочестия (здесь ее рвение направлялось умелым наставником отцом Деларом, монахом-камальдульцем) и воспитанием двоих детей, которые обещали достойно носить имя, прославленное большими заслугами перед государством.
Иногда письмо, вырвавшееся у маркиза в часы пресыщения, приходило, чтобы утешить семью и оживить нежность в сердце маркизы, часто упрекавшей себя за то, что не отдала все это чувство Богу.
Госпожа де Шовелен все еще любила мужа, и во время ежедневных молитв ее духовный наставник отец Делар обращал ее внимание на то, что она говорит с Богом только о своем любимом супруге.
Маркиза уже не ждала, уже не надеялась обрести своего мужа на этой земле. Добрая и благочестивая женщина льстила себя надеждой, что заслужит у Бога милость встретить г-на де Шовелена в обители вечных радостей.
Камальдулец сердился на г-на Бонбонна, г-н Бонбонн — на аббата В***, в то время как дети, грустившие или подвергнутые наказанию, казалось, скучали по отцу, хотя мало его знали.
— Надо признать, — говорил монах маркизе во время ее исповеди, — что образ жизни господина де Шовелена обречет его на вечные муки.
— Надо признать, — говорил старый управляющий, — что этот образ жизни разорит семью.
— Признаем, — говорил учитель, — что эти дети никогда не прославятся: им не с кем состязаться.
И маркиза с ее ангельским характером улыбалась всем троим, отвечая монаху, что г-н де Шовелен вовремя искупит свои грехи; управляющему — что сбережения, сделанные в Гробуа, покроют убыток кассы, столь истощенной в Париже; учителю — что в детях течет хорошая кровь, а от доброго корня, как известно, идет добрая поросль.
И все это время в Гробуа росли вековые дубы и хрупкие питомцы; те и другие черпали свою силу и жизнь в плодородном Божьем лоне.
Настал несчастливый день; в этот день цветы парка, плоды сада, воды бассейна и камни дома поблекли, стали горестными и мрачными. То был день смятения в семье. Управляющий Бонбонн представил маркизе устрашающие подсчеты и предсказал разорение ее детям, если г-н де Шовелен не поспешит навести порядок в своих делах.
— Сударыня, — сказал он, — после завтрака позвольте мне сказать вам несколько слов.
— Хорошо, дорогой Бонбонн, — отвечала маркиза.
— Припомните, сударыня, — вмешался отец Делар, — что я жду вас в часовне.
— А я имею честь напомнить госпоже маркизе, — сказал аббат В***, — что мы назначили сегодня экзамен по математике и грамматике; иначе эти два господина не захотят больше трудиться.
Упомянутые два господина де Шовелена начали восстание против латыни и учености под тем предлогом, что их отцу решительно все равно, будут они учеными или нет.
Маркиза взяла за руку монаха Делара.
— Святой отец, — сказала она, — я начну с вас; благодарение Богу, исповедь моя будет краткой. Вот она: вчера я была рассеянна во время церковной службы.
— По какой причине, дочь моя?
— Потому что я жду письма от господина де Шовелена, а оно не пришло.
— Я отпускаю вам грех, если это все, дочь моя.
— Это все, — ответила маркиза с улыбкой серафима.
Монах удалился.
— Теперь вы, господин аббат. Экзамен был бы долгим, он был бы огорчительным. Раз дети выражают недовольство, значит, они не знают своих уроков. Если они их не знают и вы мне это покажете, я должна буду их побранить или наказать. Пощадите их, пощадите нас, и перенесем экзамен на другое время, когда он удовлетворит всех.
Господин аббат согласился, что г-жа маркиза права. Он скрылся вслед за монахом, который уже исчезал в туманной глубине зеленеющих аркад.
— Теперь остаетесь вы, Бонбонн, — сказала маркиза. — Приду ли я к такому же доброму соглашению с вашим нахмуренным видом и вашими глубокими вздохами?
— Я в этом сомневаюсь.
— А! Посмотрим.
— Это легко: мои подсчеты и в самом деле устрашающи.
— Можете пугать меня; но вам никогда не удавалось испугать мою личную шкатулку.
— В этом месяце ваша шкатулка испугается, сударыня, и больше чем испугается: она умрет от страха.
— Полно! Вы, значит, вместе со мной считали ее содержимое? — сказала маркиза, пытаясь шутить.
— Считал ли я его вместе с вами? Подумаешь, какая трудность!
— Я никогда никому о нем не говорила, Бонбонн.
— А лучше было бы сказать. Но мне не нужно этого, чтобы знать…
— Знать что?
— Сумму ваших сбережений.
— Я вам не верю! — воскликнула маркиза, краснея.
— Если так, то я скажу прямо: у вас примерно двадцать пять тысяч пятьсот экю.
— О Бонбонн! — прервала его маркиза с досадой, словно управляющий нескромно проник в какую-то печальную тайну.
— Я надеюсь, госпожа маркиза не подозревает меня в том, что я рылся в ее шкатулке?
— Но как же тогда…
— Сколько вы получаете в год на ведение дома? Разве не десять тысяч экю?
— Да.
— А сколько тратите? Разве не восемь тысяч экю?
— Да.
— И разве не десять лет вы копите, потому что вот уже десять лет, как господин де Шовелен живет при дворе?
— Да.
— Так вот, сударыня, вместе с накопившимися процентами вы имеете двадцать пять тысяч экю или должны их иметь.
— Бонбонн!
— Я угадал!.. А если вы их имеете, вы их отдадите господину де Шовелену по первой его просьбе. А когда вы их ему отдадите, вашим детям не останется ничего, если с господином де Шовеленом внезапно что-то случится.
— Бонбонн!
— Будем говорить откровенно! Ваше имение заложено; на имении господина де Шовелена долг в семьсот тысяч ливров.
— У него есть миллион шестьсот тысяч.
— Пусть так. Но того, что останется после уплаты семисот тысяч, все равно не хватит, чтобы удовлетворить кредиторов.
— Вы меня пугаете!
— Пытаюсь испугать.
— Что же делать?
— Просить господина де Шовелена, который слишком много тратит, о немедленном отчуждении в пользу ваших детей остающихся девятисот тысяч; попросить его назначить их вам как вдовью часть либо распорядиться выплатить их вам по завещанию.
— Завещание! Боже милостивый!
— Опять вы со своими сомнениями! Разве человек умирает потому, что составит завещание?
— Говорить о завещании с господином де Шовеленом!
— Вот так! Вы боитесь нарушить радость господина маркиза, его пищеварение, его фавор этим грубым словом «будущее» — словом, что для счастливых дней всегда звучит подобно слову «смерть». Что ж, если вы боитесь этого, хорошо! Вы разорите своих детей, но пощадите уши господина маркиза.
— Бонбонн!
— Я всего лишь говорящая цифра; прочтите мои отчеты.
— Это ужасно!
— Еще ужаснее было бы ждать того, о чем я вам сказал. Выполните обязанность мудрого советчика; садитесь в карету и поезжайте к господину маркизу.
— В Париж?
— Нет, в Версаль.
— Мне появиться в том обществе, где бывает мой муж? Никогда!
— Так напишите.
— Но прочтет ли он мое письмо? Увы, даже когда я посылаю ему поздравления или пожелания, он не читает того, что я пишу; что же произойдет, когда я возьмусь за перо делового человека?
— Тогда пусть похлопочет какой-нибудь друг, я например.
— Вы?
— О! Вы хотите сказать, что он не станет меня слушать? Ну нет, сударыня, он меня выслушает.
— Он заболеет из-за вас, Бонбонн!
— У него есть врач, и тот его вылечит.
— Вы заставите его разгневаться, и гнев убьет его.
— Ничуть; мне очень важно, чтобы он был жив. Если бы я его и убил, то после того как заставил бы написать завещание.
И честный человек разразился хохотом, причинившим боль маркизе.
— Бонбонн, это меня вы убьете, говоря такие вещи, — прошептала она.
Бонбонн почтительно взял ее руку.
— Простите, — сказал он, — я забылся, госпожа маркиза; прикажите заложить карету, я еду в Версаль.
— Ну и слава Богу! Вы возьмете с собой книгу, где я записываю расходы, и… Подождите!
— Что такое?
— Неужели мои желания уже исполнились?
— Как так?
— Вы говорили о карете?
— Да.
— Вот она подъезжает по почтовому тракту.
— Ах!
— Там видны ливреи нашего дома.
— И серые лошади господина маркиза.
— Сударыня! Сударыня! — звал аббат В***.
— Сударыня! Сударыня! — звал отец Делар.
— Сударыня! Сударыня! — слышались двадцать голосив в цветниках, в службах, в парке.
— Маменька! Маменька! — кричали дети.
— Маркиз? О, да правда ли это? — пробормотала маркиза. — Он здесь, в Гробуа, сегодня?
— Здравствуйте, сударыня, — еще издали заговорил маркиз, с радостной поспешностью вылезая из только что остановившейся кареты.
— Да, это он, здоровый телом и веселый духом. Благодарю тебя, Боже мой!
