Дэн Симмонс - Двуликий демон Мара. Смерть в любви
Я поднимаю руку и машу Кэролайн, хотя она не смотрит.
А потом машу еще раз.
СМЕРТЬ В БАНГКОКЕ
Я лечу назад в Азию весной 1992 года, оставляя один Город Ангелов, который только что изгнал своих злых духов в оргии пламени и грабежей, и прибывая в другой, где кровавые демоны собираются на горизонте, словно черные муссонные облака. Мой привычный Лос-Анджелес исчез в огне и безудержных грабежах месяц тому назад; Бангкок — который здесь называют Крунг Тхеп, «Город Ангелов», — готовит кровавую баню для своих детей на улицах, окружающих Монумент Народовластия.
Все это не имеет для меня никакого значения. У меня свой кровавый счет, по которому я должен расплатиться.
Стоит сделать шаг из-под кондиционированных сводов терминала в бангкокском международном аэропорту Дон Муанг, как все возвращается снова: жара за сто по Фаренгейту, влажность, от которой воздух почти кажется водой, вонь монооксида углерода, промышленных отходов и открытой канализации, которой пользуются десять миллионов человек, превращают воздух в такой коктейль, что впору задохнуться. Из-за вони, жары, влажности и нестерпимого тропического солнца дышится здесь так же тяжело, как под одеялом, пропитанным керосином. А от аэропорта до центра города двадцать пять «кликов».
Чувствую, что весь напрягаюсь от желания поскорее оказаться там.
— Доктор Меррик?
Я киваю. Меня ждет желтый «Мерседес» отеля «Ориентал». Шофер в ливрее пытается развлекать легкой беседой, пока не замечает, что я не реагирую. Тогда он погружается в обиженное молчание, а я слушаю гудение кондиционера и наблюдаю, как передо мной цветком из стали и бетона раскрывается Бангкок.
Сегодня в Бангкок нет живописного въезда, разве только на сампане вверх по реке, к самому сердцу города. Ежедневные поездки из пригорода в центр превратились в настоящее капиталистическое безумие: пробки, восточные дворцы, на поверку оказывающиеся шоппинг-молами, грохот заводов и строек новых надземных магистралей или башен из железобетона, билборды, с которых потоками несется реклама японской электроники, рев мотоциклов, непрестанный треск сварки и гром пневматических молотов на строительных площадках. Как все современные азиатские мегалополисы, Бангкок занят тем, что стирает себя с лица земли и отстраивает заново с такой лихорадочной поспешностью, на фоне которой западные города вроде Нью-Йорка кажутся вечными, словно пирамиды.
Мой шофер, Дэвид, делает последнюю попытку наставить бестолкового туриста, а заодно продать свои услуги водителя на все время моего пребывания в отеле «Ориентал», и мы оказываемся в центре, где плывем по трехрядному шоссе Силом-роуд в окружении двухтактного грохота тук-туков и более агрессивного визга мотоциклов «Сузуки».
Силом-роуд запружена людьми, но выглядит пустой и сонной в сравнении с обычными толпами маниакально осаждающего ее народа. Я гляжу на часы. Восемь вечера, в Лос-Анджелесе пятница; одиннадцать утра, в Бангкоке суббота. Силом-роуд отдыхает в ожидании ночного возбуждения, которое испускает Патпонг, как сука — запах во время течки.
Последний поворот в неказистый сои, или переулок, и мы тормозим перед главным входом отеля «Ориентал», где к нам кидаются еще люди в ливреях, чтобы распахнуть передо мной дверцу «Мерседеса».
За те десять ярдов, что отделяют дорогу от кондиционированного нутра отеля, я успеваю его почуять. Сквозь промышленные выбросы и вонь реки, спрятавшейся позади отеля, сквозь тяжелую миазматическую смесь человеческих испражнений, аромата гибискусов, окаймляющих подъезд, и монооксида углерода, клубящегося, словно невидимый туман, я чую его: настойчивое амбре, тонкий микст экзотических духов, острого запаха спермы и медного привкуса крови.
Я торопливо иду сквозь приветствия и поклоны, совершаю изысканный процесс регистрации в лучшем отеле мира, желая лишь одного: поскорее добраться до номера, принять душ, лечь и притворяться спящим, глядя в потолок из гипса и тикового дерева до тех пор, пока не померкнет солнечный свет и не настанет ночь. Тьма оживит этот конкретный Город Ангелов — или хотя бы гальванизирует его труп, придав видимость медленного, эротического танца.
Когда становится темно по-настоящему, я встаю, надеваю мою бангкокскую уличную одежду и выхожу в ночь.
Впервые я увидел Бангкок больше двадцати лет назад, в мае 1970 года. Мы с Треем выбрали его местом недельного оздоровительного отпуска — ОО, — который нам предстояло провести за границей. Вообще-то в те времена никто из солдат не называл его ОО: говорили просто — Блядство и Пьянство, БиП. Семейные офицеры ездили с женами на Гавайи, а нам, рядовым, армия предлагала кучу направлений на выбор: от Токио до Сиднея. Многие выбирали Бангкок, причин тому было четыре: во-первых, близко, не надо тратить время на дорогу, во-вторых, дешевый секс, в-третьих, дешевый секс и, в-четвертых, дешевый секс.
По правде говоря, Трей выбрал Бангкок по другим причинам, а я просто последовал за ним, доверяя его суждению, как бывало, когда мы выходили в разведочное патрулирование дальнего действия: РПДД. Трей — Роберт Уильям Тиндейл Третий — старше меня всего на год, но он был выше, сильнее, умнее и куда образованнее. Я-то свалил из колледжа на Среднем Западе еще с первого курса и болтался до тех пор, пока не загремел в армию. Он с отличием кончил Кенион-колледж, а потом записался в пехоту, вместо того чтобы продолжать образование.
Прозвище Трея происходило от испанского слова «три» и произносилось соответственно. У нас почти все получали клички во взводе — меня звали Прик из-за тяжелой рации ПиЭрКа-25, которую я носил в свою недолгую бытность ЭрТэО, — но Трей пришел к нам с готовым прозвищем. Кто-то сунул нос в его бумаги, и не прошло и недели, как мы все уже качали головами над тем, что, имея такое образование, умея печатать — навыки, которые даже новобранцам обеспечивали место в счастливом ТЭМИТе (Тыловой Эшелон, Мать Их Так), — Трей добровольно пошел рядовым в пехоту.
Трей питал глубокий интерес к азиатским культурам и легко усваивал языки. Он единственный из нашей компании рядовых действительно говорил по-вьетнамски. Большинство из нас искренне считали «боку» вьетнамским словом и чувствовали себя ужасно умными, если могли сказать «диди-мау»[3] и еще с полдюжины других испорченных местных фраз. Трей говорил по-вьетнамски, хотя и скрывал это от всех офицеров, за исключением нашего Эл-Ти. «Не хочу становиться машинисткой или офицером, — бывало, говорил он мне. — И будь я проклят, если позволю сделать из меня ссыкливого следователя».
Тайского Трей не знал, но учился он быстро.
— А ну-ка, скажи, как по-тайски «отсосать», — спросил я его, пока мы летели военно-транспортным рейсом из Сайгона в Бангкок.
— Не знаю, — ответил он. — Но ручная работа называется «шак мао».
— Кроме шуток, — сказал я.
— Кроме шуток, — ответил Трей. Он читал какую-то книгу и даже головы не поднял. — Это значит «тянуть бечеву воздушного змея».
На минуту я задумался над этим образом. Наш транспорт снижал высоту и, подскакивая в облаках, приближался к Бангкоку.
— Думаю, я потерплю до отсоса, — сказал я. Мне не было тогда и двадцати, оральный секс пробовал только раз, с подружкой по колледжу, у которой это тоже явно был первый опыт. Но меня так и распирало от гормонов и желания выглядеть настоящим мачо — моды, подхваченной во взводе, — да еще адреналин в голову ударил: шутка ли, просидеть шесть месяцев в джунглях и уцелеть. — Отсос, точно, — сказал я.
Трей что-то буркнул и продолжал читать. Книга была старая, про тайские то ли обычаи, то ли мифы, то ли религию, то ли про что еще.
Теперь я понимаю, что, знай тогда, что он читает и почему он выбрал именно Бангкок, то вообще не покинул бы самолет.
Коридорный, швейцар в лифте, консьерж и швейцар у входа и глазом не моргнули при виде моих мятых хлопчатобумажных штанов и испачканного реактивами жилета из тех, какие носят фотографы. Гость, который платит триста пятьдесят американских долларов за ночь, может выходить в город в чем ему заблагорассудится. Однако консьерж все же делает шаг, чтобы предупредить меня о чем-то, прежде чем я покину трезвую кондиционированную прохладу фойе.
— Доктор Меррик, — говорит он, — вы осведомлены о… э-э… напряженности, присутствующей в данный момент в Бангкоке?
Я киваю:
— Студенческие бунты? Жестокости военных?
Консьерж улыбается и слегка кланяется, явно довольный тем, что не пришлось наставлять фаранга в неприятной для него теме.
— Да, сэр, — говорит он. — Я упоминаю об этом лишь потому, что, хотя проблемы сосредоточены в основном вокруг университета и Большого Дворца, на Силом-роуд тоже были… волнения.
Я опять киваю.
— Но комендантский час пока не введен, — говорю я. — Патпонг еще открыт.
