Фернандо де Без - Повелитель звуков
— Высшая школа певческого мастерства, — провозгласил кучер, выпустив изо рта облачко пара, которое тут же рассеялось. Пошел снег. Снежинки кружили в воздухе — легкие, невесомые, как будто сила земного притяжения была над ними не властна. Дорога шла вдоль стены, вправо. Казалось, за стеной, очерчивающей границы школы, по всему периметру, мог бы укрыться целый город.
Со стен школы на нас смотрели разрушенные статуи. Все они изображали хор ангелов — обнаженных крылатых мальчиков. У ангелов были открыты рты, как будто они поют. Кроме того, каждый ангел держал в руке миниатюрный музыкальный инструмент — кларнет, кифару или рожок. Мрамор потемнел от времени и сырости, покрылся плесенью и мхом. Я вздрогнул, неожиданно почувствовав, каким обжигающе холодным должен быть снег, лежащий на их плечах. Снежинки падали на почерневшие лица и скатывались по щекам и застывали в форме слез. Ледяные слезы. Каменные крылья казались почти настоящими, скульптор сумел запечатлеть в мраморе почти неуловимое ощущение полета, но тот же скульптор вылепил лица невыразительными, бесстрастными, лишенными жизни… Чистый, нежный голос мальчика исполнен любви, но если бы эти ангелы могли петь, то их голоса не пробудили бы в слушателе ничего, кроме леденящего холода. Некоторые пьедесталы пустовали: на каждом втором или третьем не было поющего ангела. Казалось, будто я оказался в городе, где незадолго до этого свирепствовала эпидемия чумы и выкосила половину жителей. Такое зрелище навевало на меня грусть.
Но больше всего поразило меня то, что я услышал, когда мы въехали в ворота и оказались на территории школы. Отец Стефан, хотя из леса до меня доносились хлопанье крыльев и свист ветра, за этими стенами царило молчание. Впервые в жизни я, чей слух был способен уловить малейшее колебание воздуха, стук сердца, дрожание век, ничего не услышал. Меня окружало полное безмолвие. И я догадался, что этому месту недостает души.
Проехав под поднятой решеткой, экипаж покатился по длинной, вымощенной брусчаткой аллее, в конце которой возвышалось величественное здание. Два черных скакуна перешли на шаг и тревожно пряли ушами. Что-то здесь их явно настораживало. Я выглянул из окна и огляделся по сторонам: огороженное стеной пространство было поистине огромным, почти бесконечным. В здешнем пейзаже был тот же непроходимый лес, густой шатер темных ветвей, полумрак, звенящий холод, слепящая глаз белизна снега. Почерневшие стволы и посеребренные кроны. То здесь, то там возвышались бесчисленные павильоны, беседки и теплицы из камня и стекла, большинство из них пришло в запустение. Высшая школа певческого мастерства располагалась в огромном строении XVII века, некогда принадлежавшем богатому коммерсанту — владельцу мануфактур, страстному меломану и любителю оперы. Каждый из павильонов был посвящен какому-нибудь композитору. По слухам, они часто появлялись в этих краях и давали здесь концерты. Через несколько дней я узнал, что этот коммерсант был закоренелым холостяком и в каждую поездку брал с собой какую-нибудь женщину из простонародья. Таких ничего не стоит соблазнить галантным обхождением и богатством. Каждый раз, ложась в постель с очередной простушкой, он обещал ей, что если она родит ему ребенка, то будет обеспечена до конца жизни. Но это было еще не все. Его незаконнорожденный сын должен был стать певцом — только тогда его мать могла рассчитывать на полный пансион. Меня уверяли, что он был отцом нескольких десятков певцов по всей Европе, и каждому из них он посвятил статую. После смерти коммерсанта его имущество по завещанию было разделено между несколькими консерваториями Германского союза, а усадьба была превращена в школу певческого мастерства.
Экипаж остановился. Мы вышли и поднялись по лестнице ко входу главного здания. По замшелым стенам змеились побеги плюща и жимолости, серые тесаные камни в точности напоминали те, из которых была сложена ограда. Все свидетельствовало о том, что за дверями царит строжайшая дисциплина. До сих пор мы не слышали ни детского смеха, ни голосов учителей или гувернеров. На мгновение мне показалось, что в Высшей школе певческого мастерства я буду единственным учеником.
9— Господин Шмидт фон Карлсбург? — По парадной лестнице к нам спускался человек. — Мы ждали вас. Людвиг — последний из класса.
Это был учитель Драч, преподаватель сценического мастерства, человек, ответственный за порядок в школе. Он предложил нам пройти в приемную, располагавшуюся справа по коридору.
Отец внес плату за первый триместр. Учитель Драч записал наши адреса и объяснил некоторые правила поведения в школе. Потом он достал из ящика и выложил на стол договор. Отец расписался на нескольких страницах, после чего я под пристальными взглядами обоих тоже поставил свое имя. Отец поднялся со стула и взглянул на меня: в его взгляде соединились беспокойство и отрешенность, бессилие и покорность неумолимому року… Он открыл дверь, спустился по лестнице, сел в экипаж и уехал в город. Он даже не обернулся, чтобы попрощаться со мной. Как и предполагалось ранее, мои родители вскоре переехали в Дрезден, а я остался в Баварии. Так отец навсегда ушел из моей жизни. А в тот день я стоял у окна и смотрел, как удаляется, растворяясь в иссиня-сером баварском тумане, экипаж, и чувствовал невероятное облегчение.
10Учитель приказал мне оставить вещи в приемной и следовать за ним. Мы вышли во двор и пошли по тропе, которая, петляя под черными ветвями, вела на юг. Через несколько минут мы оказались у небольшой церкви. Деревья обступали ее так плотно, что любой строитель соборов наверняка пришел бы в ужас. Ветви нависали над крышей и тянули узловатые пальцы к дверям с витражами, составленными из цветных с позолотой стекол. Строение украшали вычурные готические арки и другие декоративные элементы: каменные кресты, орнамент, змеившийся плющом по колоннам, и маленькие узорчатые окна.
И тут я увидел звонницу. На звоннице болтался колокол без языка. Немой колокол. Ужас! С детства меня окружали колокола, я долго изучал их и умел узнавать по голосам. И скажу вам, что нет ничего более отвратительного и абсурдного, чем отнять у колокола то, что составляет самую его суть. И тогда я решил вдохнуть в него жизнь — закрыл глаза, и мое воображение отыскало среди прочих звуков колокольный звон. Мое чрево наполнилось величавым гулом. Музыка принесла мне некое успокоение, но я чувствовал внутри пустоту, немощь калеки.
Печальные удары колокола, раздававшиеся в моем теле, неожиданно прервались. Двери церкви со скрежетом распахнулись. Учитель Драч сделал жест рукой, приглашая меня войти. Внутри все было точно так же, как в любой другой церкви Мюнхена: центральный неф и два боковых прохода, отделенных колоннами. От колонн к самому своду тянулись каменные ребра, которые, соединяясь, образовывали бесконечные арки. В центральной галерее стояли рядами деревянные скамейки, на них сидели мальчики, мои сверстники, ученики Высшей школы певческого мастерства. Услышав скрип открывающейся двери, более сотни голов повернулось в мою сторону и уставилось на меня. Гулкое эхо усилило и разнесло по стенам торопливый шепоток.
— Тихо! Тихо! — раздался голос с кафедры.
Я занял место, на которое указал мне учитель Драч. Моим соседом оказался черноволосый мальчик с синими глазами. Дождавшись, пока в церкви воцарится тишина, человек на кафедре продолжил прерванную речь:
— На сегодня все. Теперь вы знаете правила. С завтрашнего дня мы начинаем уроки пения. А сейчас оставайтесь на местах. И чтобы ни единого звука!
Он скрылся за кафедрой. О кафедре следует сказать отдельно: она была подлинным произведением искусства. Ее нижняя часть повторяла в миниатюре колоннаду собора, а ряды колонн держали крышу, увенчанную скульптурой Девы Марии в окружении четырех ангелов.
По церкви пробежал приглушенный гул. Все говорили одновременно, так что трудно было что-либо разобрать. Два мальчика, сидевшие передо мной, повернулись и спросили, как меня зовут.
— Меня зовут Людвиг Шмидт фон Карлсбург. Я баварец…
Внезапно по каменным плитам пола сухой дробью застучали каблуки, а потом все снова стихло. Все как один повернулись к кафедре — на нас с бесстрастным выражением лица смотрел человек лет пятидесяти; редкие волосы с проседью, не скрадывавшие неровность черепа, пронзительный взгляд, крючковатый нос, сообщавший лицу хищное выражение. Худощавую фигуру плотно облегал черный костюм. Судя по всему, он принадлежал к породе людей, чье лицо никогда не озаряет улыбка. Он привык повелевать, и его власть зиждилась на леденящем кровь безмолвии, ужаснувшем меня в первые секунды моего пребывания в школе. Это был человек без души, отец. Ведь слух мой способен улавливать не только звуки, издаваемые телами, — души людей обладают собственной, едва различимой тональностью. Но в этом человеке ничто не звучало, как будто он был олицетворением «абсолютного ничто». Так я впервые увидел господина директора.
