Коллектив авторов - Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I
Он отвернулся от меня защелкал пальцами. И тотчас я увидел, что от его щелчков со звоном падают на стол желтые червонцы. «А! — смекнул я. — Вот так встреча…»
Мне достаточно было бросить взгляд на его тень из стены, чтобы я понял, что передо мною сам господин Черт. А на красных пуговицах, что горели, как уголья, я тотчас же разобрал адский герб: оленьи рога.
— Постой, голубчик, не буди–ка хозяина.
И я крепко ухватил его за руку.
— Что Вам угодно? — повернулся он ко мне, оскалив зубы.
— Чтобы Вы рассказали мне Ваш секрет выщелкивания из пальцев червонцев.
— Вы пьяны, барон, вам показалось.
— А, вот как: вы знаете, что я барон! Нет, вам не отвертеться.
И я выхватил шпагу. А на эфесе, как Вам известно, у меня серебряный крестик с двумя рубинами.
— Я тебя тогда закрещу, чертов сын!..
Молодчик в синем кафтане задрожал, но сделал презрительное лицо.
— К чему эти шутки? Мне вовсе не весело.
— Потрудитесь сказать, господин Черт, почему Вы здесь, в Риге…
— Проездом. Еду из Парижа в Московию.
— Какая цель Ваших путешествий?
Но вместо ответа он быстрым, как молния, движением выбил из руки мою шпагу. Я успел подхватить ее, но Черт был уже у порога.
Дверь распахнулась. Хлынул снег, ветер, тьма.
— Стой, стой, держите! — кинулся я ему вдогонку. Меня хлестнул по лицу его раздутый синий плащ, подбитый красным сукном. Я схватил его за ногу. Сквозь чулок наколол ладони жесткой шерстью…
Что такое, — почтенные мои госпожи и милостивые государи, что такое?!..
Клянусь Лютером, мушкетами, ведьмами, — мы летим, летим…
Я держу его за ногу и повис в воздухе. Раздут подо мною синий плащ, как парус. Под нами вьюга. Снега ходят. Из снеговой тьмы торчат шпицы рижских колоколен.
— Стой, чертов сын! — кричу я. — Не оторвусь, покуда ты не расскажешь секрета твоих щелчков и червонцев.
Вы понимаете, что важнее его бредней были для меня желтые червонцы, прыгающие с пальцев.
Он бил плащом, как крыльями. Вьюга свистала, шипела.
Помню, что длинной загнутой шпорой ботфорты моей я зацепил за какой–то шпиц. Ботфорта сорвалась и упала в снеговую бездну. Моя ступня стала замерзать, а пальцы закостенели…
И я выпустил колючий чертов чулок.
А утром, на рассвете, проснулся я на какой–то кровати, под тюфяками, и пузатый хозяин в ночном колпаке с кисточкой, подавая мне счет, сказал:
— С вас следует за постой два червонца…
— Какие червонцы? Где я? В Риге, в аду, в каком дьявольском трактире?..
— Трактир не дьявольский, а мой, — сухо ответил мне хозяин, — и вы не в Риге, а в Берлине. Потрудитесь платить. Два червонца.
Червонцы, червонцы. Откуда их достать честному барону? Как я ни щелкал пальцами — ни одного, хотя бы об
резанного, обкусанного, с дырочкой…
И потому, мой друг, что у меня ни червонца, я пишу вам, зная, что Вы придете, как всегда, на помощь честному барону и честному солдату. А за это я расскажу вам другие мои, еще более занимательные и чудесные похождения и приключения.
Барон Мюнхгаузен известный проходимец и враль. Историям его не стоит придавать никакого значения. Они недостоверны заведомо.
Но история его ботфорты, что зацепилась за шпиц и упала с неба, совершенно достоверна, хотя и коротка.
На рассвете, 23 февраля, ночной сторож Ян Стукакек, который был известен своим сизым носом даже за Двиной, внезапно проснулся от удара по голове.
Перед ним, в снегу, лежала черная щеголеватая ботфорта немецкого фасона, в широким раструбом. Янек Стуканек почесал шишку на лбу и сильно разгневался. Окна повсюду темны: нигде ни кутежа, ни огня, ни студенческой драки.
Янек застучал в чугунную доску и закричал:
— Караул!..
Ни на той улице, где ботфорта ударила ночного сторожа, ни на других — не находилось ее хозяина.
В тот же день таинственная ботфорта была отнесена в ратушу и ее осматривали знатные горожане, представители гильдий. Хозяина так и не нашлось. Ботфорта была занумерована под № 397 и сдана на хранение в городской архив
Правда, много позже рассказывали, что эта таинственная ботфорта принадлежала будто бы советнику Иоганну Готлибу Шмутцу, которого — именно ею — била ночью у окна по голове его покойная ныне супруга Мария — Марта-Ели- сабет.
И. Лукаш
ТАБАКЕРКА
Вы слышали историю дедовской табакерки? Если нет, я расскажу…
В этой плоской квадратной коробочке из червонного эолота — ничего примечательного нет. Чеканные по краям виноградные грозди полустерлись и потускнели, на верхней крышке радужным веером, подобно заре, переливается выпуклый перламутр, а когда крышку откроешь — сияет на старом золоте тонко резанная, между перевитых лентами тимпанов и флейт, крошечная танцовщица. Ее туника вздута пляской, пряди волос взметены и, кажется, еще дрожит в замкнутой руке тамбурин, не остывший от танца…
От старых времен дошел домашний рассказ, что эту перламутровую табакерку с золотой танцовщицей выиграл мой прадед Африкан Спиридонович, императрицы Екатерины Великия капитан–командор, ордена Святыя Анны кавалер и масон — Розенкрейцер.
А выиграл он ее в карты, на втором абцуге фараона, будто от самого графа Калиостро. Потому–то на нижней крышке между тимпанов и флейт вырезаны старинные круглые буквы: «К. 1780. С. П. Б.»
Мало кому известно, что прадед мой был весьма близок Ивану Елагину, всех российских масонских лож ГроссМейстеру, и что именно он, вместе с графом Калиостро, когда тот был в 1780 году в Санкт — Петербурге, — на елагинской загородной даче, в подвалах, плавил в тигелях всякую чертовщину, отыскивая философский камень и золото.
Золота, конечно, они не нашли, а испанский полковник, Великий Кофта египетских лож, целитель и граф, шарлатан и обманщик Джузеппе Калиостро вскоре покинул столицу. Говорят, что он вылетел из Петербурга ночью, раскинув по воздуху свой черный испанский плащ.
Я верю, что он бежал так. Есть старый рассказ, что на шпице адмиралтейства долго еще бились под ветром черные лоскутья, куски графского плаща, которыми он зацепил золотой адмиралтейский кораблик.
Как бы там ни было, но от Калиостро досталась прадеду чудесная табакерка. Получив абшид, прадед вышел в отставку и скрылся в своих тамбовских деревнях. Что делал он в старом доме, точно никому не известно, но старики–дворовые до могилы божились, что по ночам в окнах мелькали огни, играла огромная музыка и были слышны флейты и смех.
Обросший щетиной, угрюмый, в кармазинном кафтане, закиданном табаком, прадед мой редко появлялся на людях, постукивая своей тяжелой тростью. Усадьба стояла запущенной. Английские пруды затянуло зеленой тиной, обвалились каменные львята у въезда, дорога заросла травой. Прадед мой разорился на изобретении регреШиш mobile и воздушной машины для полета на дуну.
А когда он помер, «Срочьи Рощи» были проданы в казну, и дед мой, Андрей Африканович, был уж бедным субалтерн–офицером Изюмского гусарского полка. А кончил он тоже странно: полк бросил, уехал из столицы и стал малоизвестным поэтом.
Тоже и дядя мой, и другой дед, — все это длинная история о бедняках–музыкантах, о скромных стихотворцах, о давно забытых художниках.
И был я молодым студентом, когда мать рассказала мне, что ходит глухая легенда, будто граф Калиостро, проиграв ставку деду, бросил на стол не табакерку, а живой кусок дьявольского золота, адский жар…
Конечно, в тот же вечер я рассматривал табакерку. Надо сказать, что в тот год я был влюблен, весело и светло, а в тот вечер, когда тайком разглядывал табакерку, — я пришел со свидания, на котором она ответила мне — «люблю»…
Поднял крышку — какие пустяки, — пыльный плоский ящичек тусклого золота, который, вероятно, удобно было носить в карманчике атласного камзола, перламутр, и эта золотая танцовщица с тамбурином.
Я стал пристально разглядывать ее. А табакерка вдруг зашевелилась на моей вытянутой ладони, крышка мягко откинулась, щелкнула.
И прыгнула на крышку смуглая золотистая девушка, совсем маленькая, как стрелка. Она вполне умещалась на моей ладони. Вот она повернулась ко мне, закинув над головой тамбурин, вот понеслась в быстром танце, и замелькало в
моих глазах сияние ее золотой туники. Крошка пела в тихом ропоте тимпанов и флейт.
Я хорошо понял, — она пела о том, что лучше всех танцев земли ее золотистое мельканье и что она лучше всех девушек, прекраснее всех невест.
И как будто узнал я маленькое личико танцовщицы. Это была та, кто сказала мне сегодня «люблю». Но личико сморщилось, и видел я, как западает крошечный рот, как клювом стягивается маленький нос к подбородку — и вот, постукивая клювом, покатилась по моей ладони старушка и села, покачиваясь, на мой указательный палец, как золотая горошинка. Но рассмеялась и снова сбежала маленькая золотая вакханка — «смотри, твоя невеста состарится, а я никогда. Все стареет на свете, кроме мечты».
