Яцек Дукай - Иные песни
— Эстле.
— Эстлос.
Она подала ему руку. Он поцеловал внутреннюю сторону ее запястья, слегка склонившись (она была выше его). Горячая кожа обожгла ему губы, изумрудные зеницы змеи-браслета заглянули прямо в глаза. Он узнал и те духи из-за Нила, горячий, звериный аромат, приятный и дразнящий одновременно.
— Позволь, эстле, я представлю свою жену… — начал Кристофф, откашлявшись.
Сели. Меж рядами шел продавец сладких тюльпанов, и господин Бербелек с мыслью об Авеле и Алитэ купил с полдюжины. Шулима чуть выпятила губку. Он подал ей один из жареных цветков. Она откусила, быстро облизнувшись; одинокий засахаренный лепесток упал ей на грудь. Господин Бербелек протянул левую руку, неторопливо взял лепесток большим и указательным пальцами, поднял руку, положил лепесток себе на язык, раскусил, сладость пролилась в горло, и он ее проглотил. Эстле Амитаче все это время пребывала в неподвижности, внимательно за ним следя, — и только грудь слегка поднималась в спокойном дыхании, над темным соском остался влажный след от снятого лепестка.
— Я и не знал, что ты кристианка, — отозвался Ньютэ, чтобы разбить форму внезапной интимности эстлоса Бербелека и эстле Амитаче; остальных оная погружала в неловкое молчание. Риттер указал на ожерелье Шулимы с серебряным крестом.
— Ах, нет. — Та приподняла кулон, будто увидав его впервые. — Это ломаный крест. Уже за тысячи лет до Александра его использовали в магии и обрядах.
Как всегда, слыша ее голос, господин Бербелек пытался разобрать акцент Шулимы. Ее окский был мягок, с растянутыми гласными и появляющимся время от времени придыханием — точно она говорила сама с собой, и говорила скрытно, понизив голос, чтобы не услышали остальные. Человеку приходилось поневоле нагибаться к ней, клонить голову.
— Интересуешься, эстле, древними культами? — вмешался господин Бербелек, чтобы поддержать разговор.
Шулима глянула на него по-над веером.
— Это все еще опасное дело, — сказала она.
— Опасное?
— Старые боги так просто не уходят, — заметил Ихмет Зайдар. — Поэтому кажется, что они были более… истинными.
— Кровь козла и вой на Луну, — проворчал с презрением Кристофф.
Эстле Амитаче громко вздохнула.
— Нам и вправду нужно говорить об этом сейчас? Мы ведь пришли развлекаться, а не вести религиозные диспуты.
— Красота всегда притягивает взор, — усмехнулся господин Бербелек, кивнув на серебряный гаммадион в ложбинке меж грудей эстле.
— Жаль, — просопел эстлос Ньютэ. — Я на миг понадеялся, что встретил сестру по вере. Но ведь должна быть некая причина, отчего ты выбрала такой крест, эстле, раз уж знаешь о его происхождении.
— А разве вкус — причина для выбора религии? Без обид, но я не смогла бы так носиться с изображением орудия пытки, в этом скрыто некое извращение.
— Хо-хо-хо, я этого так не оставлю! — замахал руками риттер иерусалимский. — Такие суждения оглашают те, кто о самой религии знает мало и лишь повторяет, что услышал, се возникает, как возникают сплетни, из ничего, из совпадений случайных слов, неглубоких отсылок, из мутной формы. Что ты вообще знаешь о Кристосе, эстле?
— М-м-м… еврейский кратистос четвертого века александрийской, еще из диких кратистосов, одержимый местным еврейским культом, приговорен к распятию по политическому делу, сумел втянуть под свою Форму множество евреев. Будто бы не умер на кресте, удержал тело. Что еще? Кажется, приписывал себе какое-то родство с Богом.
— Сыном был и есть, Его сыном.
— Никогда не одаряла большим уважением тех богов, — произнесла с легкой иронической улыбкой Шулима, — у которых и тело, и амбиции, вожделение и комплексы, враги, друзья и любовницы, дюжины детей, всё человеческое. Стократ человеческое не равняется божественному.
— Это ведь, собственно, Аллах, Бог музульман, — вмешался господин Бербелек. — Верно?
Кристофф схватился за голову.
— Кристе! Что вы рассказываете! Мухаммад ведь Его у нас украл, сбрендил под антосом Аль-Кабы, и так-то оно и получилось для измаилитов, все перекрученное.
— А-а, значит, это все же Бог Аристотеля? — допытывалась Шулима. — Ну тогда я уже ничего не понимаю. Как Он мог бы иметь сына? Зачем? Каков смысл? Тут ничего не складывается. — Надувши губки, она схрупала остатки тюльпана.
Кристофф громко фыркнул. Сейчас примется рвать эти рыжие патлы у себя на голове, подумалось Иерониму.
— Мне всегда казалось, — вмешался Ихмет, щуря глаза и глядя в задумчивости над головами Бербелека и Амитаче на клонящееся к западу солнце, — с самого детства, собственно… это как с шарообразностью Земли или с приливами крови в теле, всякий человек раньше или позже додумывается до этого просто глядя на мир и делая выводы. Так и люди до Аристотеля. Вопросы — всегда одни и те же. Отчего мир таков, каков есть? Зачем он вообще — есть? Что было до того, откуда он взялся, каковы Причины? Мог ли мир оказаться иным, и если да — то каким именно, а если нет — то почему нет? Мы видим, как из форм простых возникают формы сложные, как из пустоты рождается мысль, под рукой искусного демиургоса из безо́бразного сырья виз бесформенного сырья возникает сложный артефакт. Значит, и для мира должна существовать Цель, совершенная Форма, окончательная причина, которая сама не имеет причины, поскольку тогда нам пришлось бы отступать в бесконечность. И если, следовательно, вселенная, бытие, время вообще имеют начало, это именно такое начало: беспричинное, совершенное, замкнутое в себе самом, абсолютное. Из него происходят все Формы, оно притягивает начальную безо́бразную Материю к образам все более и более ему близким: планеты, звезды, луны — откуда бы иначе им взяться в своей идеальной шарообразности, на идеально круговых орбитах, если не от наложенной морфы такого кратистоса кратистосов? — море и суша, грязь и камень, растения и звери, и люди, и люди мыслящие, а среди них — демиургосы, текнитесы, кратистосы, все более близкие Ему. Все мы живем в Его антосе, вся вселенная пребывает внутри Его ауры, и с каждым мигом она становится все ближе к Форме окончательной, становится все более конкретной, сообразной, совершенной, божественной. В конце концов, будет существовать лишь одна-единственная субстанция: Он.
Перс говорил тихо, делая паузы в поисках подходящего слова, а когда закончил — усмехнулся извиняющейся улыбкой.
— О-о, а я и не знал, что вы такой софистес! — покачал головой Кристофф.
— Недели, месяцы посреди океаноса… — пожал плечами нимрод. — И что остается? Таращиться на горизонт? Человек либо сойдет с ума, либо достигнет определенной эвдемонии, спокойствия духа, хм, мудрости.
— Ну ладно, — вздохнула Шулима, ломая застывающую морфу мгновения, — но что там с Богом кристиан? Совершенство не вмешивается в дела смертных, ему достаточно и того, что оно существует.
— Ага! — воздел выпрямленный палец Ньютэ. — А может ли совершенство обладать чувствами? Например, сочувствием? Состраданием, милосердием, любовью?
Эстле Амитаче с сомнением скривилась.
— Ну вот, мы снова начинаем добавлять к абстракции человеческие свойства. Закончим Зевсом или Герой.
— Потому что ты, эстле, говоришь о Боге, который был бы сообразен логике, а я говорю о Боге, в которого верят.
Шулима неопределенно взмахнула веером.
— Но ведь это одно и то же. Кто поверит в квадратный круг? Впрочем, а о каком Боге только что говорил господин Зайдар?
— Признаюсь, что как дитю зороастризма, — сказал нимрод, — мне ближе Бог Мухаммада, нежели Кристоса. Вся эта история с посланием на Землю Его ребенка, притом — на смерть или, по крайней мере, на страдание, в опасность —
— Ох, но ведь именно в этом я и вижу жестокую правду! — издевательски засмеялась Шулима, скрыв лицо за синим веером. — Проблема в другом. Ведь сперва приходится принять Бога вочеловеченного, не абсолютную Форму Аристотеля, которая представляет собой наиболее очевидную идею, — но что-то в духе тех древних сказок, Сурового Старца, Матери Любви и Плодородия, Кровавого Воителя. И один человек обладает разумом более склонным к геометрическому совершенству, другой — к красивым рассказам, от которых по телу идет дрожь. Но ни один Бог не может быть тем и другим одновременно.
— И откуда же нам, смертным, знать, каким Бог может быть, а каким нет, а? — возмутился риттер.
— Мы вообще знаем немного, — призналась Шулима. — Но движемся от невежества к совершенству через принятие гипотез не иррациональных — но тех, которые в нашем незнании кажутся нам среди прочих простейшими и разумнейшими.
— Но я не принимал никаких гипотез, эстле, — сказал Кристофф: он уже отказался от тона легкого упрямства и дистанцирования, в коем до сего момента велся спор. — Я уверовал.
