Барбара Хэмбли - Племянница антиквара
Обзор книги Барбара Хэмбли - Племянница антиквара
Барбара Хэмбли
Племянница антиквара
Барбара Хэмбли — автор многих бестселлеров, в том числе вампирской серии о Джеймсе Эшере: «Те, кто охотится в ночи» («Those Who Hunt in the Night») и «Путешествие в страну смерти» («Travelling with the Dead»). Ее перу принадлежат и другие романы, включая популярную «Драконью погибель» («Dragonsbane») и ее продолжения, а также смежные медийные проекты для «Звездного пути» и «Звездных войн». Поклонников Холмса может заинтересовать ее серия о Бенджамине Януарии, где есть и детективные загадки, и ретро (действие происходит в тридцатые годы XIX века). Хэмбли создала и другие историко-художественные произведения — например, «Patriot Hearts». Она имеет степень магистра по истории Средних веков.
Г. Ф. Лавкрафт всячески старался придать достоверность своим фантастическим потусторонним созданиям. Для этого он, помимо прочего, использовал стиль предельно детализированного псевдодокументального повествования — например, составлял реалистичные газетные выдержки со встроенными элементами авторского вымысла. Другой прием заключался в повторном использовании одних и тех же имен в различных произведениях и побуждении к тому же других писателей. Лавкрафт считал, что вымышленные имена будут звучать весомее, если окажется, что читатель уже встречал их прежде. Среди его творений наибольшей известностью пользуются злобное божество Ктулху с головой осьминога и книга черной магии «Некрономикон». Того же рода про́клятым фолиантом является «Книга Эйбона», измышленная другом Лавкрафта Эштоном Смитом и названная Лавкрафтом в ряде его собственных сочинений. Кроме того, Лавкрафт часто упоминал Йог-Сотота и Шуб-Ниггурата — злонамеренные божества, а также шогготов — внушительного размера протоплазменных прислужников. Эти создания укоренились в массовой культуре и стали известны даже тем, кто никогда не читал Лавкрафта. Наш следующий рассказ продолжает эту традицию использования знакомых элементов для сопряжения повествования с массивом фантастической литературы.
В качестве летописца расследований Шерлока Холмса я постарался описывать не только его победы, но и поражения. В большинстве случаев острый ум и дедуктивный метод помогали ему справляться с загадками, на первый взгляд неразрешимыми. Случалось, что его выводы оказывались ошибочными в силу неизвестных или непредвиденных обстоятельств — например, в деле о странном поведении миссис Эффи Манро; в других случаях — например, деле о пляшущих человечках или зловещем содержимом письма, полученного Джоном Опеншо, — он слишком поздно оценивал ситуацию правильно, и клиенты погибали.
В небольшом числе расследований о правильности или неправильности его рассуждений просто нет смысла судить, так как выводов вообще не удавалось сделать. Таким было дело мистера Бернуэлла Колби, его невесты и гнусных обитателей приорства[1] Дипуотч. Единственное напоминание об этом расследовании Холмс долго хранил у себя в красной картонной коробке, и если я не описывал те события прежде, то лишь в силу страха, который они поселили в моем сердце. Я пишу о них только теперь, в свете открытий мистера Фрейда, касающихся причудливой деятельности человеческого сознания.
Бернуэлл Колби объявился в нашей квартире на Бейкер-стрит летом 1894 года. Стоял душный лондонский день из тех, что заставляют мечтать о морском побережье или вересковых пустошах Шотландии. Но мне сдается, что закоренелый лондонец Холмс замечал зной не больше, чем рыба — воду; какая бы погода ни царила в городе, свежему воздуху он предпочитал суету и спешку, занятные уличные сцены и диковинные хлопоты, чинимые тесной близостью миллионов двуногих. Что до меня, то смертельный недуг моей несчастной жены не позволял и мечтать о том, чтобы покинуть столицу, а угнетенность духа, вызванная тем же обстоятельством, порой не позволяла мне и думать вообще. Хотя Холмс ни словом, ни взглядом так и не намекнул на мое горе, в те дни он вселял в меня поистине удивительное спокойствие и вел себя как обычно, не предлагая утешений, которые я счел бы невыносимыми.
Насколько я помню, он занимался приготовлением какой-то ужасной химической гадости, когда к нам постучалась миссис Хадсон.
— К вам мистер Бернуэлл Колби, сэр.
— По такой-то жаре? — Холмс взял у нее визитку и повернул, чтобы падал свет. — Бумага плотная, доллар шестьдесят за сотню, отпечатано в Америке с напыщенной сдержанностью, принятой лишь в самых солидных дипломатических кругах, но пахнет… — Он смолк и удостоил миссис Хадсон взора, в котором вдруг обозначился настороженный интерес. — Да, — изрек он. — Я приму этого джентльмена. Ватсон, если вы останетесь, я буду чрезвычайно признателен за непредвзятый взгляд со стороны.
В ответ я сложил газету, в которую пялился уже битый час, не видя ни строчки и собираясь уединиться в спальне. Меня, говоря откровенно, порадовало предложение остаться, и я помог Холмсу быстренько перенести в его комнату перегонный куб и колбы. Когда я взял карточку с обшарпанного палисандрового стола, Холмс выхватил ее из моих пальцев и положил в конверт, который засунул в темный угол книжного шкафа.
— Не будем замутнять дистиллят ваших наблюдений скоропалительными догадками, — сказал он с улыбкой. — Мне будет любопытно прочесть написанное на tabula rasa.[2]
— Считайте меня девственно чистым! — Я уселся на банкетку, а дверь отворилась, и к нам вошел один из ярчайших представителей мужского населения Америки, какого мне когда-либо выпадала честь видеть.
Шести футов ростом, широкие плечи и грудь, длинное лицо; темные глаза под благородными бровями светились умом, а коричневый костюм — сугубо американский, хотя и хорошего покроя — и перчатки из оленьей кожи давали понять, что к дарам благосклонной природы этот человек добавил материальное благополучие. Гость протянул Холмсу руку и представился; тот учтиво поклонился.
— А это мой партнер и секретарь доктор Ватсон, — произнес Холмс, и мистер Колби незамедлительно повернулся для нового рукопожатия. — Все, что вы намереваетесь мне сообщить, можно сказать и в его присутствии.
— Разумеется, — ответил мистер Колби глубоким, приятным голосом, — разумеется. У меня нет секретов — в том-то и беда. — Он покачал головой и издал нечто вроде смешка. — Колби — одно из богатейших семейств Новой Англии; мы торговали с Китаем пятьдесят лет, а с Индией — вдвое дольше, и наши вложения в железные дороги умножат эти доходы на тысячу процентов. Я учился в Гарварде и Оксфорде, и если позволите сказать не хвалясь, достойно выгляжу, не ем с ножа и не сплю в ботинках. А потому — что же во мне такого, мистер Холмс, что опекуны приличной девушки наотрез отвергают мое сватовство и запрещают мне обменяться с ней хотя бы словом?
— Поверьте, я могу назвать десяток причин. — Холмс жестом пригласил его сесть. — И еще столько же, если мы обратимся к списку outré.[3] Не могли бы вы, мистер Колби, назвать мне имя этой несчастной юной леди и обстоятельства, столь оскорбительно лишившие вас благосклонности ее родителей?
— Опекунов, — поправил посетитель. — Ее дядя — достопочтенный Карстерс Делапор, а дед — виконт Гай Делапор из приорства Дипуотч в Шропшире. Этот монастырь — совершенно запущенное, на глазах рассыпающееся готическое строение. Деньги моего семейства спасли бы его — я тысячу раз говорил это мистеру Делапору, и он согласен со мной.
— Странно для человека, отвергающего ваше сватовство.
Колби снова взорвался раздраженным смешком.
— Вы так считаете? Я не с улицы явился, мистер Холмс. Я год проучился у мистера Делапора, жил в его доме на уик-эндах, ел за его столом. Когда я только начинал учебу, готов поклясться: он одобрял мою любовь к Джудит.
— А в чем заключается обучение у мистера Делапора? — Холмс откинулся в своем плетеном кресле, чуть сведя кончики пальцев и пристально наблюдая за лицом молодого американца.
— Полагаю, его можно назвать… антикваром. — Колби заговорил неуверенно, как будто подбирая слова. — Из числа известнейших мировых знатоков древнего фольклора и легенд. На самом деле я и в Оксфорд отправился в надежде учиться у него… Думаю, что по части интеллекта меня можно считать паршивой овцой в семействе Колби. — Он усмехнулся вновь. — Отец завещал фирму мне и моим братьям, но я предоставил им вести дела на их усмотрение. Доля железнодорожных перевозок, выбор путей следования, закупка и погрузка товаров — скучные материи… Я с детства чувствовал, что в мире есть вещи более глубокие — забытые тени, хоронящиеся за искусственным светом газовых фонарей.
Холмс промолчал, но смежил веки, как будто прислушивался к чему-то, скрывавшемуся за словами посетителя. Колби между тем продолжал:
— Я написал Карстерсу Делапору о… некоторых малоизвестных обычаях празднования Ламмаса[4] на окраинах Уэльса. Как я и рассчитывал, он согласился руководить моими исследованиями и в Оксфорде, и затем в окружении книг из его частного собрания — изумительных фолиантов, проливающих свет на древние народные обряды и помещающих ритуалы в исторический и философский контекст, в саму ткань времени! Приорство Дипуотч…
