Паси Яаскеляйнен - Дом-Привидение, Ракетно-Фабричная Улица, 1
Обзор книги Паси Яаскеляйнен - Дом-Привидение, Ракетно-Фабричная Улица, 1
Паси Яаскеляйнен
Дом-Привидение, Ракетно-Фабричная Улица, 1
При виде этого ребёнка сразу вспоминается душещипательная копия «Маленького больного», выполненная голодающим художником. Девочка стоит, как обычно, на своём излюбленном месте в углу, у окна, выходящего на улицу, прижавшись личиком к самому стеклу.
В своих жалких лохмотьях она кажется бесцветной, худой и нескладной; один из гостей как-то договорился до того, что она якобы похожа на кое-как сляпанное огородное пугало, неспособное спугнуть даже слабонервного птенца. Её вишнёвое платье когда-то было красивым, но со временем потеряло цвет и форму и теперь больше походило на серый комок пыльной паутины. И причина была совсем не в том, что его слишком редко или плохо стирали!
С другой стороны к оконному стеклу приникал звеняще-морозный день, который слабое мартовское солнце тщетно пыталось согреть до весенней температуры. Однако тёмные оленьи глаза девочки отражали совсем другую реальность — вообще говоря, девочка просто отсутствовала, хотя физически находилась в комнате.
Всё это ужасало госпожу Янсон, и с каждым днём всё больше. Она прилагала неимоверные усилия к тому, чтобы любить свою бедную племянницу, зная, что больная маленькая девочка особенно нуждается в любви и заботливом понимании. Но, на свою беду, она уже не могла избавиться от страха, который всё чаще охватывал её в присутствии девочки. Ясный день вблизи неё омрачался, превращаясь в тёмные, голодные часы тоскливого ожидания. Но если бы она преодолела этот страх, нагнулась к малышке и, задержав дыхание, прислушалась, то до неё донеслись бы глухие удары сердца, которые гремели, словно бой часов.
— Идём, поешь чего-нибудь, хорошая моя, — позвала её госпожа Янсон из кухни, когда ужин был готов; сегодня она приготовила мясные тефтели с пюре, что ещё пару лет назад было любимым блюдом девочки. Слова, пробившись сквозь звон посуды и стук столовых приборов, добрались до слуха девочки, но не возымели никакого действия.
Женщина устало поцокала языком, подошла к ней и осторожно обняла за плечи. «Как будто вешалку держишь», — горестно подумала она.
Тёплая вязаная кофта, которую госпожа Янсон некоторое время назад накинула на девочку, опять валялась на полу. «Если и дальше так пойдёт, она подхватит воспаление лёгких. Кажется, она даже не понимает, что на дворе зима и стоит ледяной холод. Кажется, ей мерещится жаркий летний день! Бедная, погружённая в себя, несчастная птичка, заплутавшая в своих внутренних мирах, — может, она испуганно бьётся там о твёрдое стекло между действительностью и фантазией, не понимая, что ранит сама себя?» — печально думала госпожа Янсон.
В порыве жалости женщина нежно погладила свою племянницу по волосам, которые за последние месяцы потеряли свой кофейно-коричневый цвет, и даже попыталась обнаружить в её глазах хотя бы искорку ответного участия, просто чтобы найти в себе силы продолжать любить её и заботливо опекать, как и подобает хорошей тёте. Но мутные, как лужицы, глаза ребёнка (когда-то они были небесно-голубыми, припомнила госпожа Янсон, и щёки её задрожали), широко распахнутые, смотрели в далёкую пустоту, а то и ещё дальше, и если они и видели что-то, то уж точно не плачущую женщину или зимний сад, или что-то ещё в этом мире.
Макс, Генри, Альбин и золотоволосая Генриетта во весь опор мчались по Ракетно-фабричной улице.
Они бежали, как дети всегда и всюду бегают в такие летние дни, когда двери школы надолго закрываются и солнце выжигает все краски до неправдоподобного света, так что вся округа становится похожей на яркую счастливую картинку без всяких теней и тёмных пятен.
Генриетта хромает на левую ногу, и ей тем больнее, чем быстрее она пытается бежать. Мальчишки бегут слишком быстро для Генриетты, она не поспевает за ними, и гримаса напряжения не сходит с её лица. Жилистые тонкие ноги мальчишек мелькают так, что их почти не видно, совсем как в глупых мультяшках про чокнутого зайца Банни, которые старый Зундстром крутит по воскресеньям в своём кинотеатре.
Генриетта старается не думать о боли в ноге, но быстрее от этого всё равно не получается. Это так несправедливо. Генриетта хочет догнать мальчишек. Она представляет себе крылатого коня и пытается заставить тело лететь силой своей мысли, как благородный конь Пегас, но глупая её нога не понимает этого и натыкается на каждую неровность дороги!
Генриетта не смеет попросить мальчишек, чтобы они подождали её. Она не хочет привлекать внимание к своей дурацкой ноге, которая так и норовит привязать её к материнскому подолу, как несчастную больную. Если бы всё решал её подлый брат Генри, он бы уже давно прогнал её домой к матери. Она держится в команде только потому, что Альбин, чудесный Альбин, красивый и обаятельный, так распорядился. Но всем известно, что Альбин терпеть не может бесхарактерных тряпок, и Генриетта не хочет рисковать его расположением.
Альбин крутой парень и, конечно, сам никогда не признается, но Генриетта всё же думает, что немного нравится ему, а может, он даже чуть-чуть влюблён в неё. Самой-то Генриетте Альбин очень нравится. Он такой красивый в своей коричневой куртке с блестящими пуговицами, которая делает его похожим на предводителя большого войска, — ему недостаёт только шпаги на поясе. «Какой харизматичный мальчик», — говорят люди, когда видят его, и Генриетта согласна с этим. Хотя вообще-то она не знает точно, что такое харизматичный, но ей кажется, что это обозначает всё великолепное, особенное, достойное восхищения.
Альбин говорит, что Генриетта не должна стесняться своей больной ноги. Он и другим не разрешает дразнить её. Макс однажды попытался, эта жирная свинья Макс, уж кому бы, но только не ему отпускать шуточки насчёт внешности других. Но Альбин сразу дал ему в нос так, что пошла кровь, и после этого уже никто не смел говорить что-нибудь неприятное про больную ногу Генриетты. Кроме Генри, разумеется, но Генри — её брат, и Альбин думает, что братья имеют что-то вроде кровного права мучить своих младших сестёр. В известных границах.
Альбин — самый чудесный мальчик, какого Генриетта только встречала, и она верит, что когда-нибудь даже станет женой Альбина.
Но чтобы стать ею, Генриетта должна беречь его благосклонность. И если Альбин терпеть не может жалких плакс, Генриетта ни в коем случае не будет жалкой плаксой. Она не плакала даже тогда, когда какой-то дурак бросил в неё огромный камень, только потому, что она была одна и случайно забрела на соседнюю улицу Тройного прыжка. Нога долгое время болела так, что Генриетта поначалу боялась, что она почернеет и совсем отпадёт. (Если верить Генри, так конечности, подбитые камнем, всегда чернеют, немеют и под конец совсем отваливаются.) Но и тогда она не плакала. Не хотела вызвать неприязнь Альбина, не хотела погубить свою мечту стать его женой и уж совсем не хотела быть привязанной к маминому подолу, к дому, где пахнет табаком и мрачными раздумьями, уж лучше молча страдать и терпеть.
Генриетта не любит оставаться с матерью дольше, чем это необходимо. Мать так много плачет и выражается так странно. Генри говорит, что скоро за ней приедут и увезут её в рубашке с длинными рукавами, которые завяжут узлом, а потом запрут навсегда в сумасшедшем доме на другом конце города. Генри говорит, что у мамы закатились шарики за ролики и это очень плохо. Генри, правда, много чего говорит и просто так, по злобе, но маме ведь действительно нехорошо. С тех пор как ей приснилось, что фабрика фейерверков взорвётся, и за завтраком она всех напугала своими жуткими историями, она уж больше не была собой. Может, её шарики закатились за ролики именно после этого сна.
Но мама не единственный человек со странностями на Ракетно-фабричной улице; большинство взрослых в последнее время какие-то притихшие и усталые, как будто больше не знают, кто они такие и что с ними происходит. Альбин говорит, это оттого, что они много работают. В последнее время на фабрике много сверхурочных часов, она день и ночь работает с полной загрузкой. Ещё никогда за всю историю этой фабрики они не делали такого количества хлопушек и пиротехнических пакетов всех размеров и цветов. Хозяин фабрики сказал, что надо срочно выполнить большой и особо важный заказ, а потом все будут вознаграждены, и каждый сможет отдыхать сколько захочет, но только после этого, никак не раньше.
У людей с Ракетно-фабричной улицы, которые всегда работали на этом предприятии и, видимо, будут делать это и впредь, нет другого выбора, кроме как делать то, что им скажут. На самом деле они должны благодарить фабрику фейерверков за свою судьбу, поскольку из тех, кто не живёт на этой улице, большинство не имеет никакой работы, а если не имеешь работы, тебе нечего есть, а если тебе нечего есть, ты умрёшь с голоду, говорит мать, когда не бормочет что-то неразборчивое и не плачет. Вся улица в долгу у хозяина фабрики, и если он чего-то требует, то лишь у немногих поворачивается язык сказать «нет» или хотя бы подумать об этом. Хозяин фабрики не особо расположен выслушивать отговорки, даже если они правдивы.
