Елизавета Дворецкая - Сокол Ясный
Минувшей ночью она не спала. Начиналась вешняя Дедова седмица, когда просыпаются мертвые в земле и их полагается угощать. Накануне Угляна, как и каждая хозяйка в избе, ставила поминальные кушанья на камни очага, призывая их – Рагану, Хитрована и прочих, чьи имена узнала от самих духов. Они не причиняли ей вреда и не сердились, что возле их старого очага теперь хозяйничает дочь племени криевсов – ведь кто-то должен их кормить. Часть от каждого блюда – каши, блинов, яичницы – Угляна отнесла к реке и там опустила в воду, шепча напутствие и пожелание. Ах, как не хотелось ей этого делать – каждую весну, вот уже лет двадцать или около того, она через силу заставляла сама себя выполнить обряд – но другого выхода нет. Не принесешь блинов и каши – мертвый сам найдет себе пищи…
Но когда спустилась тьма, Угляна не легла спать, а продолжала сидеть у очага, поддерживая небольшой огонек. Перед дверью, возле оконца были разложены прошлогодние сухие стебли полыни, свежие молодые побеги крапивы, чертополох, иначе трава дедовник. Угляна ждала: она знала, что должно произойти. И все же вздрогнула, пронизанная невыносимым холодом в жилах, когда в дверь снаружи раздался первый тяжелый удар.
– Уг… Угляна! – позвал оттуда низкий, медленный, глухой голос, будто рот говорившего был набит землей. Сам этот голос ложился на плечи, будто груда сырой земли, и Угляна невольно пригнулась, хотя знала заранее, что так будет. – Отвори…
Стиснув сложенные на коленях руки, хозяйка молчала.
– Отвори, Угляна! – позвал снова голос снаружи. – Я знаю, здесь ты. Где тебе еще быть? Впусти меня. Я ведь муж твой. Это мой дом. Я вернулся. Отвори!
Угляну все сильнее била дрожь. Она до боли сжимала пальцы, потом обхватила себя за плечи, как от холода, но на самом деле она пыталась усидеть на месте. Она ясно ощущала, как чужая внешняя сила проникает в нее, пытается овладеть телом и сознанием, заставить встать… пойти к двери… убрать чертополох – чтоб-ты-подох! – полынь и прочие травы… а засов на двери ночной гость и сам выломает. Ибо не засов, а именно травы, невыносимые для мертвых, служили ему преградой, да еще заговор, который она читала над каждым стебельком. Другая женщина давно впустила бы его… еще лет пятнадцать назад впустила бы, когда Угляна только поселилась в этой избе, изгнанная родичами умершего Хотилы. Она не обиделась: они поступили правильно. Уже тогда, когда присутствие мужа перестало ее защищать, мертвец потянулся к ней, и не вышло бы ничего хорошего, если бы он приходил искать ее в весь, где и без нее полно людей. Но Та Сторона, на которой Угляна когда-то прожила пять лет, наделила ее некими силами, и эти силы помогали ей выстоять. Не отрывая глаз от огня, она шептала заговор, а когда становилось совсем невмочь, подносила оцепеневшую руку к огню, и боль отрезвляла ее, разрывала оковы ледяных чар.
– Впусти меня, ладушка моя ненаглядная! – умолял голос из темноты. – Холоден дом мой ныне, не живется мне там! Ведь здесь мы вместе с тобой жили, у этого огня грелись, за этим столом сидели, и все у нас было ладно! Я ли тебя не берег, не ласкал! Зачем забыла меня, лебедушка моя белая? Почему отвернулась, горлинка моя сизая? Разве весело тебе одной – люди тебя сторонятся, родной сын забросил! Впусти меня, снова будем вдвоем жить, все у нас хорошо пойдет!
Угляна молчала, вцепившись в край лавки побелевшими пальцами. От звуков этого голоса на нее всегда сначала накатывала тоска, потом чувство невыразимой усталости, потом начинало мутить, и что-то будто душило ее изнутри, так что все тело, каждую жилочку и косточку наполняла томительная тоска и тяжесть, будто не хватает воздуха, будто тесно в собственном теле, как в крепких путах, хотелось рваться, биться и кричать, бежать отсюда прочь, лишь бы это поскорее кончилось. Такое же чувство она испытывала возле него и раньше, пока он еще был жив, но теперь, когда он уже около двадцати лет был мертв, это стало нестерпимым.
– Отвори! – Голос окреп и стал страшен. – Все равно войду! Дверь выломаю, избу по бревнышку размечу! – И что-то тяжелое ударилось в дверь, которая вдруг стала казаться очень тонкой и непрочной. – Все равно доберусь до тебя! Все равно войду, найду тебя, шею сверну, кровь выпью, косточки сгрызу! Ты моя! Моя!
Звериный рев сотрясал избушку от нижних венцов до крыши, и в нем слышался ненасытимый, дикий голод самой бездны. Бездна навалилась на Угляну, в глазах потемнело, в ушах поднялся шум, и она упала на пол лицом вниз, безотчетно прикрывая голову.
А когда очнулась, огонь в очаге давно погас, избы остыла, близилось утро. Но она была жива, хоть и изнурена ночной битвой. Он не вошел. Опять не вошел. И каждый раз ей казалось, что этот раз – последний, что на будущий год он непременно ворвется и погубит ее окончательно. И еще через год они уже вместе придут к порогу живых и будут рваться, требуя, чтобы их впустили…
Перебравшись на скамью, Угляна завернулась в несколько шкур – ее била дрожь – и забылась болезненным сном, будто в жару. А когда проснулась, дурным сном казалось все прошедшее. Снаружи, над лесом, ярко светило весеннее солнце, воздух дышал первым теплом, мир был свеж, молод и будто вовсе не помнил о смерти. Когда она вышла и с наслаждением вдохнула весеннее тепло и запах свежей листвы, в груди будто что-то ожило и расправилось, сбросив гнетущую тяжесть.
А за деревьями уже пели десятки волчьих голосов. Вой нарастал, отражаясь от деревьев, вплетался в шум ельника. Вот за бурым стволом мелькнуло что-то серое, живое, и перед Угляной предстал вожак «зимних волков» – покрытый волчьей шкурой с высушенной мордой, закрывающей лицо. За ним появилось еще несколько таких же, потом еще, и вот уже поляна оказалась полна людей-волков и подростков с берестяными личинами, которые показывали их принадлежность к иному миру.
– Здравствуй, Волчья Мать! – Пришедший первым поклонился Угляне. – Явились к тебе волки лесные, сыночки твои серые, да не с пустыми руками, а с подарочками! – Он махнул рукой, и побратимы поднесли и положили возле избы привязанную к жерди тушу косули, пару связок беличьих и лисьих шкур, резные из лосиного рога гребешки и ложки. – Прими наши подарки и позволь нам шкуры сбрасывать, в белый свет ворочаться!
– И вам здоровья подай Велес и Ярила, сынки мои лесные! – Угляна тоже слегка поклонилась, украдкой потирая красные пятна ожогов на руках. – Закрыты ли пасти ваши, не будет ли от вас вреда добрым людям?
– Затворил нам пасти отец Одинец, не велел чинить зла добрым людям!
– Все ли вернулись?
– Не все, мать! – Вожак вздохнул и свесил голову. – Одного лихорадка зимняя загрызла, один медведю под лапу попался. Двоих братьев взял у нас Лес Праведный.
– Погребли ли вы их по обычаю, угостили ли душеньки, как положено?
Так бывало почти каждую зиму: лес забирал часть приходивших к нему, и Угляна лучше всех знала, что никакие блага не даются даром. И еще знала, что будет, если неправильно проводить тех, кто умер дурной смертью.
– Погребли мы их под корнями еловыми, угощали кровью горячей, делили добычу с братьями мертвыми, как с живыми.
– Тогда не будет от них вреда. А кого отпустил назад Лес Праведный, тот пожалуй назад в белый свет! Сбрасывайте шкуры, серые волки, станьте передо мной, добры молодцы!
Угляна взмахнула руками, и волки с визгом бросились на землю: переворачиваясь через головы, они оставляли на земле свои шкуры и личины, вставали в рубахах и свитах – взъерошенные, заросшие бородками, с отросшими волосами, дикого вида, но довольные, улыбаясь во весь рот. Из-под личин показались лица: иные из них были Угляне хорошо знакомы, самых старших она провожала осенью в лес и встречала оттуда по три-четыре раза.
Волхвита скрылась ненадолго в избе и вернулась с целой связкой разноцветных поясов. Сотканные из шерстяных нитей, окрашенных корнем подмаренника и конского щавеля, соком черники, корой крушины и дуба, крапивой и березовым листом, чистотелом, цветками нивяницы и велес-травы, каждый имел свое сочетание цветов и узоров, благодаря чему сразу было видно, кто из какого рода.
Бывшие волки стали по старшинству родов подходить к ней, она опоясывала каждого его собственным поясом, оставленным ей на хранение, и приговаривала:
– Был серый волк, стал Задор Путимов сын… Был серый волк, стал Вышезар Красинегов сын… Был серый волк, стал Данемил Звонятин сын… Был серый волк, стал Журяга Нажилов сын…
Парни подбирали свои шкуры, сворачивали, совали в заплечные мешки и короба, радостно оправляли пояса – каждому весело было вновь видеть знакомые цвета и родовые знаки, вытканные руками матерей и сестер. Настоящие имена в лесу не использовались, и каждый, вновь после долгого перерыва услышав свое родовое имя, ощущал себя заново родившимся в человеческом мире, предвкушал встречу с близкими и радость, которую доставит им своим возвращением.
