Генри Каттнер - Долина Пламени (Сборник)
Сперва по краям этого психического водоема возникали рябь и течения, вызванные разного рода тревогами и огорчениями, свойственными любому живущему обособленно обществу, а сверхчувствительным лыскам в особенности. Однако древняя традиция очищающей исповеди очень скоро дала эффект. Между лысками нет и не может быть барьеров. Даже семья у них является намного более совершенной, чем у нетелепатов, а вся группа лысок, путем расширения, оказывается объединенной не менее прочными связями, несмотря на их неосязаемость и тонкость.
Доверие и дружба — в этих вещах сомнения не было. После уничтожения естественных барьеров языка недоверию не осталось места. Издревле существовавшее одиночество любого высокоорганизованного, разумного организма было смягчено единственным возможным путем — родством более близким, чем брачные узы, и превосходящим их.
Любая группа, представляющая собой меньшинство, пока она сохраняет свою ограниченную цельность, автоматически оказывается в невыгодном положении. Она вызывает подозрение. Лишь лыски, во всей истории общества, смогли общаться на равных с группой большинства и все-таки сохранить тесную родственную связь Это было парадоксально, ибо лыски, возможно, были единственными, кто желал расовой ассимиляции. Они могли ее себе позволить, поскольку телепатическая мутация была доминантной: у отца-лыски и матери-нетелепата — или наоборот — дети рождались лысками.
Но ободрение круговых контактов было необходимо: они являлись символом пассивной борьбы, которую лыски вели в течение нескольких поколений. В таких контактах телепаты обретали полное единение. Они не уничтожали, и не должны были уничтожить важный состязательный инстинкт, скорее, они способствовали его развитию. Это был обмен мнениями. А также религия в самом чистом виде.
Вначале ощущениями, которые нетелепат не может до конца понять, лыска тонко и мягко касался сознания своих друзей. Для него было место, и ему были рады. Медленно, по мере распространения покоя, лыска достигал центра, этого совершенно неописуемого положения в пространстве-времени, являющегося синтезом интеллектуальных, живых разумов. Даже предположительно говорить о нем можно лишь с помощью аналогии.
Это наполовину сон. Это — как тот момент, когда сознание возвращается в достаточной мере, чтобы вы знали, что не бодрствуете, и могли оценить полное, спокойное расслабление сна. Если бы сознание сохранилось во время сна — это, вероятно, было бы похоже.
Наркотики здесь не применялись. Шестое чувство настраивалось на максимальную мощность, оно смешивалось с другими чувствами и черпало из них. Каждый лыска вносил свою лепту. Сначала тревоги и огорчения, эмоциональная неуравновешенность и проблемы выбрасываются на поверхность, изучаются и растворяются в кристально чистой воде взаимопонимания. Затем, очистившись и получив новые силы, лыски приближаются к центру, где музыка разумов сливается в одну симфонию. Нюансы цвета, ценимые одним из членов группы, оттенки звука, света и ощущений, — все являлось частью общей орнаментики оркестровки. И каждая нота была трехмерна, ибо несла в себе личную, индивидуальную реакцию лыски на раздражитель.
Вот женщина вспомнила чувственное ощущение мягкого бархата на своей ладони, вместе с соответствующим ментальным восприятием. Вот мужчина привнес острую, как кристалл, радость от решения трудного математического уравнения — интеллектуальный контрапункт к более низкой тональности ощущения бархата. Шаг за шагом росло взаимопонимание, пока все разумы не стали казаться единым разумом, действующим в совершенном согласии, гармонией без малейших фальшивых нот.
Затем этот единый разум стал строить — он начал думать. Он представлял собой психический коллоид, в сущности, интеллектуального гиганта, получившего силу и рассудок от очень человеческих эмоций, чувств и желаний.
Вдруг в это светлое единство ворвалось мысленное сообщение, заставившее разумы на мгновение сцепиться вместе в последнем отчаянном объятии, где переплелись страх, надежда, дружеские чувства. Круговой контакт распался. Каждый лыска был теперь в ожидании, вспоминая содержание мысли Хобсона:
Погром начался.
Он передал сообщение не прямо. Мысли Немого, если у него на голове шлем, не может прочитать никто, кроме другого Немого. Это Дьюк Хит, сидевший с Хобсоном в залитом лунным светом парке у больницы, получил устное предупреждение и передал его остальным лыскам. Его мысли продолжали разноситься по Секвойе.
Идите к больнице. Избегайте нелысок. Если вас увидят, то могут линчевать.
В десятках домов сейчас можно было увидеть глаза, в которых мгновенно, полным цветом расцвел ужас. В эту минуту по всему миру нечто, подобное электрическим разрядам, искрясь, с невыносимым напряжением перелетало от одного восприимчивого разума к другому. Никто из нелысок ничего не заметил. Однако известие со скоростью мысли облетело планету крутом.
От тысяч лысок, разбросанных по городкам, с вертолетов и другого надземного транспорта шла мысль ободрения:
Мы — одно целое. Мы с вами.
Это посылали лыски. От параноидов же шло сообщение, полное ненависти и торжества:
Убить волосатых!
Однако ни один нетелепат за пределами Секвойи не знал, что происходит.
На окраине города стоял старый пластиковый дом, где скрывался Буркхальтер. Сейчас он выскользнул через боковую дверь в прохладную ночную тишину. Над ним светила полная желтая луна. Вдалеке, над Редвуд-стрит, веером поднимался вверх рассеянный свет; более тусклые световые дорожки обозначали другие улицы. Мышцы Буркхальтера были сведены. Он чувствовал, как горло его сжимает страх. Годы ожидания этого дня выработали в каждом лыске невольный ужас перед тем, что могло произойти, и теперь, когда день настал…
В его мыслях ослепительной вспышкой возникла Барбара Пелл, и, как только он вспомнил ее, мысли этой женщины — буйные и горячие, полные злорадного отвратительного торжества, коснулись его сознания; тем не менее по непонятной причине что-то как будто заставило его принять ее сообщение.
Он мертв, Буркхальтер, он мертв! Я убила Фреда Селфриджа!
В речи употребляется слово «убить», однако в мозгу параноида звучит не слово и не мысль, а скорее омерзительное ощущение торжества, залитое кровью, пронзительное чувство, от которого здравому разуму хочется убраться подальше.
Идиотка! — мысленно крикнул ей Буркхальтер через разделяющие их улицы; его мозг как будто охватило ее буйным огнем, и он не мог держать себя в руках. — Ты, сумасшедшая идиотка, это ты все начала?
Он собирался идти тебя убивать. Он был опасен. Его болтовня так и так привела бы к погрому: люди начали думать…
Это должно быть остановлено!
Будет! — Ее мысль прозвучала с ужасающей уверенностью. — У нас есть план.
Что произошло?
Кто-то видел, как я убила Селфриджа. Его брат, Ральф, запустил механизм — старый закон Линча. Послушай. — У нее явно голова шла кругом от торжества.
Тут он услышал пронзительные вопли толпы, пока еще далекие, но становящиеся все громче. Мысли Барбары Пелл словно подливали масла в огонь. Он уловил ее ужас, но ужас извращенный, жаждущий того, чего человек боится. Одинаковая кровожадная ярость была в криках толпы и в красном пламени сумасшедшего разума Барбары Пелл. Они приближались к ней, все ближе, ближе…
На минуту Буркхальтер стал этой женщиной, бегущей по тускло освещенной улице, спотыкаясь, поднимаясь, мчась дальше; ее с воплями преследовала толпа линчевателей.
Какой-то человек — лыска — выскочил на дорогу перед толпой, сорвал свой парик и начал им размахивать. Ральф Селфридж, по лицу которого градом катился пот, заорал что-то с непередаваемой яростью и повернул всю свору в погоню за этой новой добычей. Женщина скрылась в темноте.
Они догнали мужчину. Когда лыска умирает, в эфире внезапно образуется брешь, мертвая пустота, которую ни один телепат не станет добровольно прощупывать. Но прежде чем возникла пустота, агонизирующая мысль лыски пронеслась по Секвойе, нанося ошеломляющий удар, заставивший покачнуться тысячу разумов.
Убить волосатых! — мысленно кричала Барбара Пелл, хищная и совсем обезумевшая. Таковы были фурии. Если дать волю разуму женщины, он упадет в бездну такой дикости, которой никогда не достигает разум мужчины. Женщина с незапамятных времен была ближе к бездне, чем мужчина, вынужденно, ради защиты своего потомства. Примитивная женщина понятия не имеет об угрызениях совести. Сумасшествие Барбары Пелл превратилось в кровавое, распространяющееся безумие, от огня которого что-то вспыхивало в каждом соприкоснувшемся с ним разуме. Буркхальтер почувствовал, как языки пламени охватили его мысли, вздрогнул всем телом, всем своим существом, и отпрянул. Но он ощущал, как другие разумы — ненормальные параноидные разумы — тянулись к ней и в экстазе бросались в это бушующее пламя.
![Генри Каттнер - Этот мир-мой! [Авт. сборник]](/uploads/posts/books/75416/75416.jpg)
