Ярослав Голованов - Кузнецы грома
— Мне, тебе, Васе, всем.
— Ты упрощаешь, — вяло говорит Вася. — Пойми...
— Ничего он не упрощает, — резко перебивает Игорь. — Он мещанин. Ему нужна конура, подбитая плюшем и лакированные штиблеты за пять рублей!
— А почему из-за каких-то лунников я должен платить за штиблеты тридцать рублей?!
— Считай, что разницу ты заплатил за билет в эпоху! Плацкартный билет!
— Только без демагогии...
— Да замолчи! Сотни лет люди смотрели в небо, мечтали... Луноград — это такая же гордость наша, как твой Рублев, как Василий Блаженный, как «Аврора»... Давай загоним американцам Третьяковку, а? Ведь купят! И хорошие деньги заплатят! И почему это мы не обменяли Рублева на свиную тушонку? А? Ужасно, что это говоришь именно ты! Ужасно, ужасно!.. Кстати, почему ты пишешь картины, а не разводишь коров? Штиблеты делают из коров...
— Отлично! — крикнул Жорка, — Мы договорились до отрицания искусства!
Игорь словно и не слышал этих слов.
— У Толстого в «Аэлите» летят на Марс в двадцатых годах, — говорит он задумчиво. — Помните, Гусев ходил в солдатских обмотках. А сейчас наша станция работает на Луне. На Луне! Вася, когда я думаю об этом, у меня комок в горле, плакать хочется... Это грандиозно, Васька! Неужели он не понимает?
— Кончайте, ребята, — устало говорит Вася. — Давай по последней...
И он начал разливать остатки водки, примериваясь, чтобы всем досталось поровну...
А в темном — одна грязная лампочка — подъезде Раздолин, взяв в ладони прекрасное, светлое лицо Нины, почти кричит:
— Я люблю тебя, понимаешь?! Я тебя люблю! Люблю! Люблю!
Ее глаза закрыты.
16
Маленький, уже знакомый нам кабинет Главного Конструктора. Ему предстоит разговор с космонавтами. Звонили из Москвы, из штаба ВВС, просили все им объяснить.
Говоря откровенно, Главному было в общем-то все равно, кто полетит на Марс. Он полностью доверял людям, занятым хлопотливым делом подготовки космонавтов, и понимал, что из сотен парней, крепких душой и телом, можно отобрать нескольких лучших. А потом — лучших из лучших. Такой выбор был уже сделан, и он согласен с ним. Вся тройка ему нравилась. Нравилось ему и то, что Агарков, Воронцов и Раздолин были очень разными, непохожими друг на друга. Вот они сидят перед ним, все трое, выбритые, подтянутые, очень молодые и уже поэтому красивые. Сидят и не знают, что лететь придется только двоим.
Кому? У него нет права выбора. Но он хотел бы сделать такой выбор для себя. Не только для того, чтобы при случае «иметь свою точку зрения», но просто для того, чтобы проверить свой опыт и свое умение разбираться в людях. Он считал, что обладает этим умением. (Кстати, он им действительно обладал.)
Вот Воронцов. Он самый старший. Молчаливый. Видимо, упрямый. Широк в плечах, мускулист, но легок, пластичен. Волгарь, ульяновский. Хорошее русское лицо. У носа на скулах пробиваются веснушки. А нос чуть картошкой, но чуть-чуть. Лохматые брови, глаза с рыжцой. Блондин? Да вроде нет. Среднерусской светлой масти...
Вот Раздолин — блондин. Голубоглаз, румян. Рядом с Воронцовым он кажется тонким, даже хрупким и обманчиво высоким. Совсем мальчик. Но молодцеват, глядит орлом. Голова работает быстро, за словом в карман не полезет...
Агарков всех крупнее. Смуглолиц. Красивые волосы закидывает назад. Черные глаза с южной поволокой. Он из Новороссийска. Рыбак в пятом колене. Нетороплив, рассудителен, добродушен. Говорят, очень силен физически...
Вот они сидят: тройка лучших из лучших. А лететь двоим. Как сказать?
— Ну, как идут дела? — с улыбкой спрашивает Главный. — Как корабль? Давайте критикуйте, лететь вам, не мне.
— Отличная машина! — радостно сообщает Раздолин.
— Корабль хороший, — говорит Воронцов.
— Мне не нравится пенопласт, — помолчав, добавляет Агарков.
— Почему? — Главный удивленно взглянул поверх очков.
— Кругом белый пенопласт. Я понимаю, нужны мягкие стенки, чтобы в невесомости не стукнуться... Ну и при посадках... Но почему белый? Как в больнице...
— Брось придираться, — перебивает Раздолин, — какое это имеет значение...
— Пусть, пусть придирается. — Степан Трофимович кивает головой. — Не день, не два лететь — месяцы. Белый — действительно цвет суховатый. Надо сделать что-нибудь этакое, домашнее...
И он записывает каракулями на перекидном календаре: «Пенопласт!!»
— Степан Трофимович, — говорит Воронцов, — у иллюминатора поставили откидывающийся кронштейн для киноаппарата. Это удобно. Но аппарат крепится к нему намертво. Там бы шаровой шарнир с зажимом...
— Хорошо, — говорит Главный и опять помечает в календаре.
— У меня все, — официально, по-военному говорит Воронцов.
— Та-ак. — Главный оглядывает их. Как сказать?
— У меня неприятные для вас новости, товарищи...
Все трое сразу подумали об одном.
«Не полетим!» — Раздолин.
«Старт откладывается», — Воронцов.
«Зря готовились», — Агарков.
Степан Трофимович замолчал, и все трое тоже молчат, ждут.
— Астрономы не дают погоды. В июле и последующие месяцы возможно резкое увеличение активности Солнца. Та биозащита, которая стоит на «Марсе», может не справиться... Это все, правда, предположения. Вполне возможно, что ничего и не будет, предсказать тут трудно... Но я говорю вам все начистоту, чтобы вы знали. Возможно, что доза радиации на борту превысит допустимую. Ненамного, но превысит. Для жизни опасности нет, для здоровья, может быть, и есть. Вы должны это знать. Ваш полет не простое задание летчика. Вы имеете право отказаться...
Трое молчат.
— Я готов лететь, — наконец говорит Раздолин.
— Степан Трофимович, — медленно начал Агарков, не глядя на Главного, — вы вот сами говорите: может, будет, может, нет, может, дождик, может, снег. А лететь надо. Марс не Луна. Если бы можно было отложить полет на несколько месяцев, ну переждать, что ли, тогда другое дело. Что ж, теперь следующего противостояния дожидаться? Риск есть риск. А где его нет? Хамсу ловить — и то риск. Как, ребята? — Он обернулся к Воронцову. — Я думаю, летим. А если...
— Я не полечу, — перебивает Анатолия Воронцов.
— Как не полетишь? — не с удивлением, а скорее со страхом спрашивает Раздолин.
— А вот так не полечу. — Рыжие глаза Воронцова уперлись в зрачки Андрея.
— Ты боишься? — Раздолин напрягся, как струна.
Главный под очками сощурил глаза. Вертит в руках толстый красный карандаш.
— Боюсь... Помню, как пустили слух, что Титов заболел лучевкой. Он лежал с ангиной и не мог приехать на какое-то заседание, а старухи в очередях жалели Германа. Я хорошо помню, что тогда говорили... Но это была глупость. А тут?! Кто летит? Раздолин? Воронцов? Ерунда! На Марс летит Советский Союз! И если что случится, то не о нас же речь в конце концов... Да что говорить, — Воронцов махнул рукой, — все ясно... Степан Трофимыч, — он обернулся к Главкому, — надо что-то сделать... Я, конечно, не знаю, возможно ли это, но...
Главный щурится, играет карандашом.
— Мы усиливаем экраны биозащиты, — говорит он. — Усиливаем за счет веса полезной нагрузки корабля. Иного выхода, учитывая сроки, нет. Поэтому полетят не трое, а двое...
Три молодых, красивых, очень серьезных лица.
«Воронцов полетит обязательно», — думает Главный.
17
Прозрачное зябкое утро. К проходной идут люди. Если взглянуть сверху, увидишь, как пролегли черные нитки пешеходов, узелком перевязанные в маленьком домике проходной. Подошел автобус, красненький жучок, и посыпались из него люди. И из передней двери и из задней, над которой висит пугающая своей безысходностью табличка: «Нет выхода».
Ближе к забору, справа от проходной, выстраивается шеренга автомобилей. Не так много. Десятка два. В основном «Москвичи». Вот медленно и аккуратно встает в автомобильный строй «Волга» Бахрушина. Бахрушин легко выпрыгивает из машины. В этот момент с ревом и ядовитым синим дымом рядом с «Волгой» тормозит мотоцикл Редькина.
— Здравствуйте, Виктор Борисович, — весело говорит Игорь, снимая очки.
— Добрый день. — Бахрушин запирает дверцу «Волги». — У вас вид отважного гонщика.
— Я не отважный, я несчастный. Мне, чтобы добраться, нужно делать четыре пересадки. Я ведь живу у черта на рогах — Живописная улица.
— Это где же? — с интересом спрашивает Бахрушин.
— От химкомбината на автобусе № 100 до конца. Это уже близко от советско-афганской границы...
Они подстраиваются в одну из коротких, быстро двигающихся очередей, вращающих турникеты проходной, словно речной поток лопатки гидротурбины.
За проходной начатый разговор продолжается.
— А почему бы вам не обменяться поближе к работе? — говорит Бахрушин. — Многие, я слышал, меняются...
— Да, меняются, я знаю... Но мамина школа рядом с нашим домом. Тогда ей придется ездить...
— Она учительница?
— Да, русского языка.
— Но ведь и тут тоже много школ.
