Роберт Силверберг - Далекие горизонты
— Я не уполномочен говорить от имени Экумены. Посол…
— Не хочет. Не может. Не свободен это сделать. В отличие от вас. Вы ничем не связаны, господин Музыка Былого. Ваше положение на Вереле уникально. Обе стороны уважают вас. Доверяют вам. И ваш голос несравнимо более весом для белых, чем его голос. Он прибыл сюда всего за год до мятежа. Вы же, могу сказать, один из нас.
— Я не один из вас. Я никем не владею, и мной никто не владеет. Чтобы включить меня, вам надо подыскать для себя иное определение.
Райайе на мгновение лишился слов. Он растерялся и, конечно, будет разозлен. Дурень, сказал себе Эсдан, старый дурень. Нашел время опираться на высокую мораль! Но он не знал, на что еще опереться.
Бесспорно, его слово было весомее, чем слово посла. Но в остальном все, что говорил Райайе, не имело смысла. Если президент Ойо хочет получить благословение Экумены на применение этого оружия и серьезно верит, что Эсдан его даст, почему он действует через Райайе и прячет Эсдана в Ярамере? Сотрудничает Райайе с Ойо или работает на фракцию, которая склонна пустить в ход бибо, на что Ойо по-прежнему согласия не дает?
Вероятнее всего, это чистейшей воды обман. Никакого сверхоружия нет, но посредничество Эсдана придаст ему реальность, а в случае, если обман откроется, Ойо останется в стороне.
Биобомба, или бибо, в течение многих десятилетий была проклятием Вое-Део. В паническом ужасе перед вторжением инопланетян, вызванном первым контактом с Экуменой почти четыреста лет назад, верелиане почти все свои ресурсы вложили в развитие астронавтики и оружия. Ученые, создавшие бомбу, наложили на нее запрет, уведомив правительство, что она воздействие контролю не поддается, что она уничтожит всех людей и всех животных на колоссальной площади и вызовет глубокие и необратимые генетические изменения на всей планете, отравив воду и атмосферу. Правительство ни разу не пустило ее в ход, но и уничтожить не пожелало. Ее наличие мешало Верелу получить членство в Экумене, пока эмбарго оставалось в силе. Вое-Део стояло на том, что бомба — это их гарантия против инопланетных вторжений, и, быть может, верило, что она воспрепятствует революции. И все же она не была применена, когда восстание охватило Йоуи, планету рабов. Затем, когда Экумена перестала соблюдать эмбарго, было объявлено, что все имевшиеся в наличии бомбы уничтожены. Верел стал членом Экумены. Вео-Део предложило свои арсеналы для инспекции. Посол вежливо отказался, сославшись на экуменскую политику доверия. И вот вновь всплывает бибо! На самом деле? Только в воображении Райайе? Дошел ли он до полного отчаяния? Трюк, попытка использовать Экумену для подкрепления угрозы, чтобы былое пугало помешало вторжению, — вариант наиболее правдоподобный, но не вполне убедительный.
— Война должна кончиться, — сказал Райайе.
— Согласен.
— Мы никогда не капитулируем. Вы должны это понять. — Райайе оставил вкрадчивый, улещивающий тон. — Мы вернем миру священный порядок, — заявил он, вновь полностью становясь самим собой. Его глаза, темные верелианские глаза без белков в смутном свете казались бездонными. Он допил вино. — Вы думаете, что мы сражаемся за свою собственность. Чтобы сохранить то, чем владеем. Но вот что я вам скажу: мы сражаемся за нашу Владычицу. И эта битва исключает капитуляцию. И компромиссы.
— Ваша Владычица милосердна.
— Закон — вот ее милосердие. Эсдан промолчал.
— Завтра я должен вернуться в Беллен, — сказал Райайе прежним непринужденным тоном. — Наши планы передвижения на южном фронте необходимо полностью скоординировать. Когда я вернусь, мне потребуется знать точно, окажете ли вы нам помощь, о которой я вас просил. От этого во многом будет зависеть наша стратегия. От вашего голоса. О том, что вы здесь, в Восточной провинции, известно — известно инсургентам, хочу я сказать, как и нашим людям. Хотя место, где вы находитесь, не называлось ради вашей же собственной безопасности. Известно, что вы, возможно, готовите сообщение о перемене в отношении Экумены к ведению гражданских войн. Перемене, которая может спасти миллионы жизней и принести нашей стране справедливый мир. Надеюсь, вы используете время своего пребывания здесь именно для этого.
«Он фракционер, — решил Эсдан. — Он не поедет в Беллен. А если поедет
— значит правительство Ойо находится не там. Это какой-то собственный его план. Свихнутый. Неисполнимый. Бибо у него нет. Но есть пистолет. И он застрелит меня».
— Благодарю вас за приятный обед, министр, — сказал он.
Утром на заре Эсдан услышал, как летательный аппарат поднялся в воздух. После завтрака он, хромая, побрел наружу — навстречу утреннему солнцу. Один из охраняющих его веотов следил за ним из окна, потом отвернулся. В укромном уголке под балюстрадой южной террасы возле разросшихся кустов с большими мохнатыми сладко пахнущими цветами он увидел Камму, ее младенца и Хио. Он направился к ним. Расстояния в Ярамере даже внутри дома были не для охромевшего человека. Когда наконец он приблизился к ним, он сказал:
— Мне одиноко. Могу я посидеть с вами? Естественно, женщины вскочили и приняли позу почтения, хотя у Каммы она стала очень условной. Он опустился на полукруглую скамью, усыпанную опавшими цветами. Женщины снова сели на выложенную плиткой дорожку рядом с младенцем. Они распеленали его, подставили нежное тельце солнечным лучам. Он был очень худым, заметил Эсдан. Суставы сине-темных ножек и ручек были словно узлы на цветочных стеблях, полупрозрачные шишки. Никогда еще он не видел, чтобы этот младенец столько двигался — тянул ручки, вертел головкой, словно радуясь ощущению воздуха на своей коже. Голова была велика для такой тонкой шейки
— опять-таки будто венчик цветка, слишком большой для тонкого стебелька. Камма покачивала над сыном настоящим цветком. Его темные глаза были устремлены на венчик. Веки и брови вызывали ощущение хрупкой прелести. Солнце просвечивало сквозь его пальчики. Он улыбнулся цветку, и у Эсдана перехватило дыхание. Улыбка младенца была сама красота цветка, сама красота мира.
— Как его зовут?
— Рекам.
Внук Ками. Ками — владыки и раба, охотника и земледельца, воина и миротворца.
— Красивое имя. А сколько ему? «Долго ли он живет?» — вот как это звучало на языке, которым они пользовались.
Ответ Каммы прозвучал странно.
— Всю длину своей жизни, — сказала она, то есть, насколько он понял ее шепот и ее диалект. Возможно, спрашивать о возрасте ребенка было невежливостью или же сглазом.
Он откинулся на спинку скамьи.
— Я чувствую себя очень старым, — сказал он. — Сто лет я не видел младенцев.
Хио сидела, сгорбясь, спиной к нему. Он чувствовал, что она хочет заткнуть уши. Он, инопланетянин, внушал ей слепой ужас. Впрочем, что еще жизнь оставила Хио, кроме страха? Ей двадцать лет? Двадцать пять? Выглядела она на все сорок. Или ей вообще семнадцать? Постельницы, которых не щадили в постели, быстро старились. Камме, решил он, вряд ли больше двадцати. Она была худой, невзрачной, но в ней таилось цветение и соки жизни, которых не было в Хио.
— Хозяин имел детей? — спросила Камма, поднося ребенка к груди с робкой гордостью, застенчивым торжеством.
— Нет.
— Эрра, эрра, — пробормотала она. Еще одно слово, которое он часто слышал в городских рабочих поселках: «Как жаль, как жаль!»
— Ты попадаешь в самое сердце вещей, Камма, — сказал он. Она покосилась на него и улыбнулась. Зубы у нее были скверные, но улыбка была хорошей. Он решил, что младенец не сосет грудь, а просто уютно лежит на сгибе материнского, локтя. Хио оставалась в напряжении и вздрагивала при каждом звуке его голоса, а потому он замолчал и отвел от них глаза. Теперь он смотрел мимо кустов на чудесную панораму, которая оставалась совершенной, ходили вы или сидели: плоскости террас, золотисто-бурая трава и синяя вода, изгибы аллей, куртины и узоры кустов, величавое вековое дерево, туманная река и ее дальний зеленый берег. Вскоре женщины начали снова переговариваться вполголоса. Он не слушал их, а только купался в их голосах, в солнечном свете, в мирном покое.
С верхней террасы к ним приковыляла старая Гейна, поклонилась ему и сказала Камме и Хио:
— Вы нужны Чойо. Оставьте маленького мне.
Камма снова положила малыша на теплую плитку, потом вскочила на ноги вместе с Хио, и они ушли — худые светлые женщины с торопливой грацией в каждом движении. Старуха медленно опустилась на дорожку рядом с Рекамом, гримасничая и постанывая. Она тут же накрыла мальчика пеленкой, хмурясь и ворча на глупость его матери. Эсдан следил за ее осторожными движениями, за мягкой нежностью, с какой она подняла мальчика, поддерживая его голову и крохотное тельце, за тем, как уложила его себе на руки и принялась укачивать, раскачиваясь всем телом.
