Ира Андронати - Малой кровью
И поняла, что забыла все, о чем с ней разговаривали те, кто стоит сейчас по сторонам. О чем-то важном, но…
Это испарилось, как эфир.
Преобразилась сцена. Еще полувидимые за световой завесой, наметились окна — огромные, в три четверти стены, и за окнами то ли садились, то ли вставали солнца — по одному за каждым. И как на картинке в глянцевом журнале, на фоне одного из закатов (все-таки это был закат, она не знала почему, но закат) чернели две пальмы с веерами трепещущих листьев, кажется, дул ветер, вот почему закат кровавый, это ветер. Вместо кулис развевались легкие занавески, и под потолком звенели бамбуковые колокольчики. Полосатая ее пижама превратилась в шелковый костюм, тоже в полоску, но теперь еле заметную, из каких-то намеков на разницу в оттенках. Зеленый или розовый? Скорее зеленый. Но с бархатистой изнаночкой цвета, с переливом, намекающим на розовый.
Зоревой.
И без всяких там тараканов, только бабочка чуть повыше левого колена.
Красиво.
Она сжала зубы.
Шаги, приближающиеся (акцентированно) уже вечность, наконец соизволили приблизиться. Она смотрела в ту точку, где они остановились, и не видела ничего. Наверное, рампа (уже невидимая) продолжала слепить глаза.
Она попробовала смотреть сначала одним глазом, потом другим. В детстве у нее была такая игра. Когда она была маленькая, левый глаз видел все в розовом цвете, а правый — в зеленом. Если смотреть обоими сразу, то получался нормальный общий тон, а если один прикрыть — то с акцентом. Акцентированно зеленый или акцентированно розовый. Жуть, если вдуматься. Но маленькой она не вдумывалась, а с возрастом это почти прошло.
Сейчас она попыталась повторить тот детский опыт, и что-то получилось. Это действительно мешал свет. Если смотреть только левым, что-то человекообразное, но пустое, сплеталось из нитей теней от пола и до чуть ниже плеча, а если правым — то часть головы, лица, левая рука, тоже пустое, пустое.
Потом она сильно зажмурилась — до звезд — и посмотрела двумя. Звезды медленно меркли, а позади них проступал из огненного марева заката человек.
Потом он вынул из ничего стул и сел напротив нее.
Закат медленно гас. А может быть, гас быстро. Она пока не понимала, что есть быстро, а что есть медленно.
От человека исходило то, что она ненавидела больше всего на свете: теплая участливость и готовность прийти на помощь — настолько сильные, что в ответ на них хочется вырваться из шкуры, сокрушить преграды и даже убить всех, кто против.
Марцал.
Она подумала так и постаралась отодвинуться. А он почувствовал все и стал почти человеком. То есть если бы она не видела его секунду назад, то никогда бы не заподозрила…
— Простите, — сказал он. — Я должен был сообразить, что… — Он замялся почти естественно.
Все-таки она научилась их разгрызать. Раньше такой заминке она бы поверила.
— Простить? — прохрипела она и вдруг вспомнила самогонный аппарат Пола-дэдди. — Черта с два!
— Вы не поверите, — как ни в чем не бывало продолжил марцал, — но меня зовут Конан. На самом деле. То есть если произносить строго, как это у нас принято, то первая «н» звучит слабо — в треть тона, — но я уже привык к тому, как произносите вы. И говорят, что в профиль я немного похож на вашего президента.
— Льстят, — сказала Юлька. — Где я и что со мной? И по какому праву?
— Эта вилла называется «Вересковый холм». Она принадлежит компании «Розен и Розен», производство детского спортивного инвентаря и игрушек, основана в тысяча девятьсот тринадцатом году, представляете? Вилла построена немного позже. На ее территории расположен очень большой винный погреб, один из самых больших в Калифорнии. Мистер Розен хочет задать вам несколько вопросов — возможно, не самых приятных, но совершенно необходимых. Сейчас он придет…
— Я уже здесь, — раздался скрипучий голос.
Юлька скосила глаза. Поворачивать голову было страшно.
В проеме дверей стоял очень худой и, похоже, очень старый человек. Сильный, жилистый, но старый. От него словно бы исходил запах пыли. Он сделал медленный шаг и оказался на стуле перед нею, а марцал Конан почтительно стоял позади, за левым плечом. И тут Юлька поняла, что старик — тоже марцал, что она впервые в жизни видит старого марцала…
— Мой помощник не успел ответить, по какому вы здесь праву, — всматриваясь ей куда-то повыше и левее переносицы, сказал старик. — В каком-то смысле, дорогая, по праву сильного. Я оказался сильнее и смог вас схватить… пока вы не расшибли себе голову… Я не навязываюсь вам в друзья и даже не скажу, что действовал только в ваших интересах. Это все предмет долгого разговора. Но я могу сказать твердо, что не желаю зла лично вам, не стремлюсь к вашей смерти и не хочу причинять вам страданий. Кроме того, мы даже можем помочь друг другу. Постарайтесь понять: я действительно не представляю для вас опасности. Опасность внутри вас. Вот здесь… — Он тронул себя тонким пальцем над левой бровью — и у Юльки вдруг на миг снова все сдвинулось перед глазами, это был не старик-марцал, а док Мальборо, которая растирала ей виски нашатырем, нашептывая: ну, не надо, не плачь, не плачь, сейчас все пройдет, пройдет… только что на четырехстах пятидесяти лопнула серия «колокольчиков», и тут же стало понятно, что это «Портос-39» падает с мертвым экипажем… и вся боль собралась в одной точке, именно вот в этой, над левой бровью… — Стоп! — повелительно сказал старик, и боль прекратилась. — Подозреваю, что вы уже все поняли.
— Нет, — сказала Юлька.
— Поняли. Просто в такие вещи очень обидно верить.
— Дело не в вере.
— Хорошо. Назовем это критическим недомыслием… Расскажите как на духу — с чего вы вдруг так возненавидели беднягу Ургона? Если можно — по минутам и в деталях. С чего все началось?
Глава двадцать четвертая
Планета Тирон, Зеленое море.
17-й день лета (на Земле — 29-30 июля)
— А я на флоте служил, на Тихоокеанском. Когда параша с имперцами началась, я как раз к дембелю готовился, альбом рисовал. Не я один, конечно, нас с корабля человек двадцать увольнялось… Ну а потом… да чего там, всё все знаете. Один мы только пуск и произвели — в белый свет как в копеечку. И кранты — мертвое железо кругом, хорошо хоть люки открыть-закрыть можно было… потом уж сообразили, с дизелями как быть… Но я не о том вообще-то. Тетка у меня смешная, заводная, я же без матери рос, считай что у нее — вернулся, все это рассказываю в деталях, страху нагоняю, а она слушала-слушала, да и говорит: а что, мол, так и заплыли, что ли, что ни одного берега не видно? Так и плавали, говорю, да не просто берега не видно, а месяцами никакой земли. И по глазам вижу — не верит, врешь, мол, Колька, не бывает такого. Пришельцы-ушельцы, это легко, а чтоб берега не видать — не, не бывает. Вот если выпутаемся, свожу ее на море…
Младший сержант Пистухов снова обвис на леере, глядя на далекую полоску берега. Сам берег был темный, но впереди возвышалось что-то вроде низких голубовато-белых туч, и этими тучами были горы. Палуба была забита, на корме хором выводили под гитару: «… сядем у сапера за спиной, посмотрите, люди, на его руки, ну давай, давай, мой дорогой, ты что ж такой, уже седой…»
— Выпутаемся, думаешь? — спросил Деркач, его однонарник по лагерю военнопленных. Деркач на Земле служил не в армии, а в молдавской полиции, в спецотряде, и отличался каким-то агрессивным и даже заносчивым пессимизмом. — А по-моему, кончились мы. Я, в общем, и не рассчитывал, что вернусь, — в одну сторону билет брал. Добро, что Нонка с пацанами при сильных деньгах остаются… а Нонка, она же, шалава, еще фаты не сняла, как уже налево косить стала, — так опять же, я-то ведь дома бывал нечасто, что ей, чернодырой, — пальцем ковырять? А так, я думаю, найдет она себе кого-нибудь быстро, дом уже есть трехэтажный, сад полгектара, самой двадцать шесть — ну? Классно же все устроится, согласись…
— Не, — сказал Пистухов лениво. — Жопой чую: вытащит нас полкан наш. Ребята, которые с ним раньше были, такое рассказывают, закачаешься, да и до того сам я краем уха слышал… Он же из генерал-полковников разжалованный — именно за то, что ребят задешево не отдавал.
— Я другое слышал, — буркнул Деркач. — Ладно, замяли. А ты хоть сейчас-то скажешь, на кого аттестат переводишь?
Пистухов усмехнулся. Почему-то отсутствие в природе кого-то конкретного, на кого можно тратить заработанные здесь деньги, беспокоило Деркача страшно. Это было просто-таки нарушение законов природы и справедливости. Следующим предложением просто обязано было стать: «А давай, ты будешь отдавать их мне», — но Деркач каким-то чудом каждый раз успевал прикусить язык.
При этом Деркач был парнем надежным и осмотрительным. На переправе он дважды спас Пистухова, один раз прикрыв плотным огнем, а второй — выдернув его, оглушенного, из воды. И, вспомнив троекратную ту переправу, Пистухов помрачнел. Многовато переводов разнесут очень скоро по разным домам, многовато… Человек шестьсот было в отряде к началу боев — и вот живых где-то порядка двухсот восьмидесяти. Нет, больше — в первый день раненых вывозили в далекий тыл мимо «Сахарной головы». Ну, триста в живых. Половина. Из них две трети раненные, и что с ними будет, если «дьяволы» прорвутся сквозь периметр, — можно не сомневаться. Скверно, однако; никогда Легион не нес таких потерь: за три дня — можно считать, что годовая норма…
