Джерри Пурнель - Наемник
– Так вот, я только от него. Его Высокопревосходительство адмирал князь Воронцов. Он при мне позвонил военному прокурору и повелел прекратить уголовное дело[55]. Вопрос о тебе передадут на рассмотрение офицерского суда чести. Там и встретимся. Будь готов, трендюлей ты получишь изрядно. Вертолетов и так не хватает, а ты свой угробил…
Полковник Таран встал с неудобной табуретки.
– Давай на медкомиссию и обратно в эскадрилью. Поправляйся…
Сентябрь 2015 года
Санкт-Петербург, Россия
Зимний Дворец
К Зимнему подъехать спокойно так и не удалось. У Александровских ворот бушевали демонстранты…
Настроенное на волну 105,7 FM «Русское Радио» давало блок новостей…
…Их Императорское Величество Император Николай Третий первым среди мировых лидеров приветствовал провозглашение Африканской Итальянской Республики, состоявшееся в Могадишо третьего дня. Их Величество изволили заявить, что мир, спокойствие и должный порядок, которого была лишена земля Итальянского Сомали в течение долгого времени, представляют собой самостоятельную и важную ценность, достижение которой оправдывает действия, которые могут быть расценены как акт сепаратизма. Их Величество также отметили, что автохтонный народ негритянской и смешанной расы, проживающий на этой территории, показал свою полную неспособность к построению государственности, создал на своей территории рассадник криминального насилия, бандитизма и терроризма, и потому интересы мира и спокойствия настоятельно требуют от всего мира оказать смелым итальянским морякам должную помощь, в чем Российская Империя, несомненно, воспоспешествует…
Вот и еще одно государство появилось на карте мира. Возможно, скоро там будет порядок. А вот эти молодые люди стремятся порядок разрушить.
Для меня, как для человека, длительное время прожившего на Западе, это зрелище не было пугающим. Например, в САСШ около Белого дома постоянно проходили какие-то пикеты, даже одиночные, люди устанавливали палатки и жили там, а один физик, протестуя против наращивания ядерных арсеналов, голодал двести восемьдесят два дня. Бывали демонстрации и в Берлине, правда, к правительственным зданиям они не подходили, ибо запрещено. Для немца эти слова не просто так. Бывали демонстрации и в России, но именно сейчас я даже испугался, смотря на искаженные гневом лица и молотящие по ветровому стеклу кулаки. Для этих людей я был никто, просто еще один человек, подъехавший к Александровским воротам. Они ничего не знали ни про меня, ни про то, что я сделал для России, в конце концов, но они ненавидели меня. То, что я приехал в Зимний, было поводом для ненависти…
Двери открылись, я включил фары и дал газ, осторожно, чтобы никого не задавить. У самых ворот демонстранты отхлынули. Кого-то, кто не успел отцепиться от машины вовремя, метким ударом нагайки снял казак.
О боковое стекло моего «Майбаха» кто-то разбил яйцо. Я опасался, что польется в салон, если опустить, и потому приоткрыл дверь, чтобы поговорить с гвардейцами на воротах. Тут же еще одно яйцо полетело в створ закрывающихся ворот, шмякнулось о полированный бок германского лимузина…
– Князь Воронцов, Вице-адмирал Флота Его Императорского Величества, с визитом к Его Императорскому Величеству, – отрекомендовался я, – мне назначено на четырнадцать…
Лейб-гвардии казак взял переливающуюся всеми цветами радуги пластиковую карточку, в прозрачной глубине которой был оттиснен золотом двуглавый орел, отметил мое прибытие в своей книжке. Карточки были одноразовые, они рассылались спецсвязью или передавались фельдъегерями и давали право на одно посещение дворца. Мне не составило бы труда выправить себе и постоянный пропуск, но я этого не сделал. Я не так-то часто здесь бываю…
Гвардейцы закрыли ворота. Еще одно яйцо по минометной траектории перелетело через них и шлепнулось на гранитную брусчатку мостовой…
– Тяжелая у вас служба, казак… – посетовал я.
– Так это что, Ваше Высокоблагородие… – ответил казак. – Свои же. Хоть и хулиганят, а свои. Вот там…
– Давно оттуда?
– Да уж, почитай, год, Ваше Высокоблагородие…
– Обратно собираешься?
– А бог даст – и поедем.
Вот в этом и есть Россия. Бог даст – и поедем на войну!
– Можете ехать. До конца и направо.
– Я знаю. Благодарю, казак…
– За что, Ваше Высокоблагородие?
– За все.
На самом деле – за то, что ты есть, казак. Есть такие, которые бросают яйца с такой ненавистью, как будто это гранаты. Но есть и ты. И пока ты есть – не изменится ничего. Россия стояла, стоит и будет стоять…
Очевидно, с поста сообщили – у стоянки меня ждал офицер лейб-гвардии. Он должен был проводить меня к высочайшей аудиенции.
– Ваше Высокоблагородие… – сказал он.
Я проследил за его взглядом. Через весь борт – длинная, уродливая царапина. Это нельзя назвать случайностью: чтобы сделать такую на современной машине, нужен острый нож.
– М-да… – только и сказал я. – Достойно, нечего сказать…
Достойно меня встречает город, за спокойствие которого я проливал свою кровь, и главное – чужую.
– Все нормально, – сказал я, – все нормально…
– Извольте…
Николая я узнал не сразу.
Николай, в сущности, не был готов к тому, что свалилось на него после гибели отца. В нем все еще жил какой-то ребенок, проказливый, непоседливый ребенок, который давал ему возможность видеть и чувствовать мир совсем по-другому, нежели взрослые. Но Потешный двор стал вдруг настоящим – и теперь передо мной стоял человек, которого я плохо знал. Человек, отринувший все иллюзии, познавший зло и поставивший его на службу себе и своей стране, неоднократно преданный и разуверившийся в людях, наконец – осаждаемый в этом дворце подобно дикому медведю в берлоге. Он вовсе не собирался уступать никому: ни германцам, ни демонстрантам, ни обстоятельствам судьбы – никому. Если вы попросите меня назвать самого упрямого человека на Земле, я скажу вам: Его Императорское Величество Николай Третий Романов. Ничуть не покривлю при этом душой.
– Ты видел, что происходит у ворот? – без предисловий спросил Николай.
– Да.
– И что там, по-твоему, происходит?
– Хулиганские выходки, – ответил я, – причина их в том, что эти молодые люди никогда не видели настоящего противостояния. Никогда не знали настоящей войны… страшной войны, такой как в Мексике. Не знают, что это такое. В их понимании противостояние с властью – достаточно романтичное дело, подрыв основ власти – показатель смелости.
– Слава богу, что время переезда… В России… никогда не было по-другому, – сказал Николай, – особенно в образованных кругах. Государство считалось этаким… Левиафаном, душителем свободы. Наша проблема в том, что сейчас к образованному классу можно причислить все население страны. Крестьян, которые держали портрет Государя в углу рядом с иконами, больше не осталось…
Николай помолчал, потом продолжил:
– Знаешь про выборы? В Думу.
– Что-то слышал, Ваше Величество…
Николай в возбуждении встал со своего места.
– Дума – намного более опасный политический инструмент, чем кажется, ее влияние многие недооценивают. То, что я могу принимать законы без согласования с Думой, не более чем фикция, традиция говорит совсем о другом. Совсем о другом! Дума является выразителем общественного мнения – и одновременно она сама формирует общественное мнение. Сколько я могу принять законов в обход ее, не подвергаясь обструкции, а? Один-два, не более. Каждый такой закон будет воспринят как удушение свободы – а ты не можешь не понимать, что законы выполняются только в том случае, если подавляющее большинство населения благожелательно воспринимает их. Опросы показывают, что с вероятностью девяносто процентов Консервативному блоку не сформировать в Думе даже простого большинства. Досрочный же роспуск Думы приведет только лишь к консолидации рядов наших противников и притоку к ним новых людей!
Николай остановился, словно подняв лошадь на дыбы, и сказал:
– И потому я хочу, чтобы ты баллотировался в Думу! Мне нужны все люди, которых я могу собрать и на которых могу положиться. Все до единого! Нужно максимально укрепить Консервативный блок!
М-да…
– Ваше Величество, покорнейше прошу освободить меня от этой ноши, – сказал я.
– Почему?
– Ваше Величество, Дума – совсем не то место, где я придусь ко двору! Совсем не то.
– Это почему это?
– Потому что решения, которые надо принимать в данный конкретный момент, требуется принимать без обсуждения и без доказывания кому-либо чего-либо. Кто доказывает – тот априори не прав, он доказывает прежде всего самому себе. Что было бы, если бы в Персии я создал такую вот Думу, посадил в нее пятьдесят или тем пуще сто говорунов и заставил бы их обсуждать решения, которые необходимо принимать быстро и при этом не учитывая интересы каждого? В лучшем случае получилась бы постыдная говорильня при льющейся на улицах крови. В худшем случае депутаты для придания веса своим словам и своим воззрениям начали бы апеллировать к улице. И улица раскололась бы, в то время как нужно было прямо противоположное – единство.
