Александр Соболь - Все цвета радуги
Чалмерс вновь поколдовал над браслетом, и в стене образовался проход в виде арки из сосущей глаз черноты.
– Проходите по одному, – предупредил он, – причем строго по центру входа. С перестроенным пространством шутки плохи.
За стеной пространственно-гравитационной защиты их ожидало продолжение той же пещеры, но вид у нее был гораздо более обжитой. На гладко отполированном полу теснились различные аппараты и механизмы, яркий свет заливал своды пещеры, освещая похожий на исполинское яйцо эллипсоид из светло-серого металла.
– Бункер, – объяснил Чалмерс. – Или, официально, планетарный десантный модуль высшей защиты с полным замкнутым циклом жизнеобеспечения.
Чалмерс что-то нажал на браслете, и на боковой поверхности “яйца” словно проклюнулась яркая световая точка, запульсировала, и, развернувшись в пространстве, возникло трехмерное изображение бритой головы с узкими восточными глазами, плоским носом и тонкими бескровными губами.
– Добрый день, Горди, – поздоровалась голова. – О, я вижу, у нас гости! Добрый день, мэтры!
– Здравствуй, Герман. Круг Шести в полном составе решил нарушить… гм… твой покой.
– Нарушать, собственно говоря, нечего, поскольку покой нам только снится… особенно в последние дни. Ваш визит, очевидно, связан с Александром Зоровым, а не с моей скромной персоной?
– Ну-ну, Герман, не прибедняйся, не к лицу это гению стратегического планирования. Но ты прав, как всегда, – мы решили навестить Зорова. Слишком уж тревожно его молчание.
– Входите, – сказал Герман Ли Фунг, и покатый бок “яйца” лопнул косым молниеподобным зигзагом, образовав овальный люк.
Через несколько минут восемь человек – члены Круга, Ли Фунг и Троекуров – заняли места за столом в “кают-компании”, как давно уже окрестили планетарники наиболее просторное помещение модуля, десятки и сотни родных братьев, которого давали защиту и уют десантникам, разведчикам и исследователям далеких негостеприимных миров.
– Ну что, Андрей, порадуешь нас хоть чем-нибудь? – спросил Чалмерс.
Взволнованный присутствием высшего руководства Содружества, Троекуров пожал плечами и покачал головой.
– Нет, к сожалению. Никаких изменений. Лежит в своей каюте практически неподвижно, на мои вопросы и другие попытки общения не реагирует, глаза закрыты, вегетативная нервная система функционирует, как у человека, погруженного в глубокий сон. Хотя это чисто визуальные наблюдения, по-другому я его исследовать опасаюсь, после… м-м-м…
– Да-да, конечно, – поднял руку де Виньон. – Мы все знаем. Других новостей нет?
– Некоторые физические приборы… гравитометр, вакуум-резонатор Росса, датчики электромагнитных полей и пси-излучения регистрируют неравномерную, порой с очень высокими всплесками активность… словно в теле Зорова происходят некие процессы… если только тело его является еще телом в обычном биологическом смысле.
– Вы допускаете… возможность частного или даже полного перерождения? – спросил Ларсен, нервно сплетя тонкие длинные пальцы.
– Учитывая все факты в комплексе, очень трудно допустить что-либо другое, мэтр.
– Ну что же, – медленно проговорил де Виньон, – не исключено, что мы присутствуем при рождении того, о ком писали и спорили философы, футурологи и фантасты уже не одно столетие… Хомо Супер. Вопрос, каким он будет? Шаг ли это к духовному и физическому совершенству или, наоборот, в бездну чудовищных и злобных сил, способных стереть человека с лица Вселенной?..
– Horror infiniti (Ужас бесконечности (лат.))… – задумчиво произнесла Ольга Уинсток-Добровольская. – Причем, если так можно выразиться, в обе стороны… Нам можно взглянуть на него?
– Думаю… думаю, да… – Троекуров с тревогой взглянул на своего шефа, но Чалмерс пожал плечами, всем своим видом словно говоря: “Чему быть, того не миновать”.
***
Каюта, где лежал Зоров, была удручающе стандартна: параллелепипед 3 х 2,5 х 2,5 метра, с койкой, оборудованной гравиматрасом (сейчас выключенным), девственно чистым столом и стулом, сиротливо под стол задвинутым. Шкаф и пара тумбочек прятались в стенах. Слева располагалась дверь в санузел, прямо, в противоположной от входа стене, имело место псевдоокно с набором голографических картинок. Сейчас аппаратура не работала, и бугорки голопроекторов волдырями покрывали пластик, отнюдь не добавляя ему привлекательности.
Зоров недвижимо лежал на кровати, отвернувшись к стене; казалось, он даже не дышал. На нем были белая майка и голубые шорты.
Печать поразительно одинакового выражения легла на лица вошедших: угрюмая настороженность, напряженное ожидание, любопытство, страх…
И лишь Ольга, окинув взглядом каюту, нахмурила брови и удивительные фиолетовые глаза ее гневно блеснули:
– Да это же… черт знает что! – очень тихо произнесла она, но ее услышали все и воззрились с изумлением.
– Вы же врач, Андрей, психоаналитик к тому же! – так же тихо, но с грозовыми нотками сказала Ольга. – Что это за интерьер?! Где переключатель голографических программ?
Ошеломленный Троекуров, непонимание на лице которого быстро сменилось досадой и чувством вины, указал на малозаметный верньер справа от входной двери.
Уинсток-Добровольская нетерпеливо протянула руку к верньеру и начала его вращать. Псевдоокно полыхнуло золотисто-голубым мерцанием и распахнулось в беспредельную океанскую даль. Солнце спряталось за грядой пушистых розовато-сизых облаков над горизонтом, зеленовато-голубой простор бороздили белые барашки волн.
– Вот так, – удовлетворенно сказала Ольга, – почти сразу в точку… – И еще больше ошеломила Троекурова вопросом: – Здесь где-то есть, надеюсь, ваза для цветов?
Троекуров беспомощно оглянулся на Чалмерса, но тут вдруг Ли Фунг, чуть улыбнувшись тонкими губами, произнес одно слово: “Сейчас”. Бесшумно выскользнув из каюты, он через несколько секунд вернулся, держа в руке прелестную вазу, выполненную в восточном стиле.
Ольга Уинсток-Добровольская взяла вазу, поставила на стол, отколола от груди удивительной красоты лиловую орхидею с планеты Цирцея и поставила ее в вазу. Затем отошла назад и критически оглядела каюту.
– Вот, теперь более или менее… Если по мне, то здесь помереть с тоски и скуки можно было. Не исключено, что Александр и общаться не пожелал в такой обстановке. Шутка, конечно, но в каждой шутке…
Зоров вдруг шевельнулся – чуть-чуть, но движение заметили все и замерли в ожидании.
– Саша, – вдруг произнесла своим волнительным голосом Ольга Уинсток-Добровольская, – Саша, вы слышите меня? Вы не можете отвечать или не хотите? Вы помните меня? В последнюю нашу встречу вы внушили всем нам так много оптимизма! На что нам теперь надеяться, Саша?!
Тело Зорова внезапно легко, будто невесомое, взмыло в воздух и приняло позу сидящего человека.
Единый судорожный вздох вырвался из уст окруживших кровать людей, но более они никак не прореагировали на происходящее, оцепенев.
Лицо Зорова болезненно сморщилось, веки дрогнули… и глаза открылись. Еще один вздох прошелестел по каюте. Все находившиеся в комнате в той или иной степени знали Зорова до отлета на Планету Карнавалов и уж, конечно же, помнили его глаза – светло-серые, порой с неожиданной просинью, тогда уже поражавшие едва ли не физически ощущаемой глубиной, но…
Сейчас на них в упор взглянули провалы в аспидный мрак бесконечности, в неизмеримые глубины неведомых темных пространств, в астральную бездну Запределья…
И шевельнувшиеся губы родили звук – не мыслеречь, а нормальную звуковую:
– Очень… больно. Боль… везде. То, что я меняюсь, только усиливает ее. Если бы я остался… обычным человеком, то давно уже умер от болевого шока… Людям… не вынести такого. Поэтому… повторяю свою просьбу: оставьте меня в покое. Пока. Возможно… возможно, мне станет легче… и я смогу контролировать боль. Хотя бы… контролировать, поскольку избавиться от нее… невозможно. Тогда я смогу… разговаривать с вами или как-то по-другому… общаться. Я уже очень многое могу, а смогу, вероятно, еще больше. И буду помогать вам, и охранять вас и никогда, никогда ни один человек не погибнет больше… по-глупому.
– Но почему вы ощущаете такую сильную боль, Александр, и неужели вам никак нельзя помочь, облегчить ваши страдания? – Вопрос сорвался с губ Бьерна Ларсена, и он даже вперед подался, ожидая ответа.
– Как… как вы не понимаете?.. Ольга, вы должны понять, объяснить им… Или нет – я сейчас приоткроюсь… чуть-чуть… выпущу тысячную или даже миллионную часть боли… и вы не будете больше… задавать глупых вопросов.
Будто сдвоенная черная молния сорвалась с глаз Зорова, и всех присутствующих окатила, испепеляя души и разрывая сердца, волна такой БОЛИ… все вокруг почернело… время застыло, спрессованное в пепел…
