Ольга Ларионова - Леопард с вершины Килиманджаро (сборник)
– Я чувствовала, что рано или поздно ты задашь мне этот вопрос, – сказала она тихо, – Эти одиннадцать лет я выполняла свой долг. И только. Я никого не любила кроме тебя, Рамон.
Я сжал кулаки. Ну что я мог сделать?
Больше у меня не появлялось желания напоминать ей о прошлом.
К концу обеда на третий день моего вынужденного отдыха я не выдержал.
– Послушай, Патери, – сказал я за обедом. – Может быть, ты передашь мне некоторые материалы, не дожидаясь тех, что должны прибыть с востока? Не беда, если там не все будет доработано – Сана исправит на месте.
Патери Пат вскинул голову. Лицо и шея его стали вишневыми, багровыми и, наконец, ослепительно алыми, как свежеободранная говядина.
– Если ты страдаешь от избытка свободного времени, – ответил он сквозь зубы, – можешь прогуляться на лыжах. У тебя это здорово получается.
Он уткнулся в тарелку и торопливо доел, шумно дыша и сминая скатерть. Быстро встал, отвесил неопределенный поклон и вышел. Его черный «бой» засеменил за ним.
По тому, как посмотрели друг на друга Сана и Элефантус, я понял, что они тоже ничего не понимали.
Не завидовал же он мне в конце концов?! А может, он так же, как и я, хотел бы сейчас не знать?..
Меня утешало то, что.Патери Пат считался в какой-то степени талантом или даже гением, а таким даже положено быть немножко свихнувшимися.
Я преспокойно доел свои черешни и повернулся к Сане:
– Благими советами нужно пользоваться. Отдохнем немного, и – в горы. Только учти, что на сей раз я без тебя не пойду.
Сана беспомощно развела руками:
– Я не экипирована.
– Какая жалость! – я состроил постную рожу. – Ну, идем, мне придется поделиться с тобой одной лыжей.
Она тревожно глянула на меня. Попрощалась с Эле-фантусом. Молчала всю дорогу.
Дома я пропустил ее вперед, а сам задержался в маленьком холле. Педель, неизменно сопровождавший нас всюду, въехал в дом и покатился было на рабочую половину, но я его остановил:
– Педель, – сказал я тихо, – мои лыжи, палки и ботинки, и еще одни лыжи, палки и ботинки, те, что поменьше, в той же кладовой.
Он стоял передо мной навытяжку.
– На складе Егерхауэн-юг-два имеется только одна пара лыж, палок, ботинок.
– Что ты врешь, милый? – удивился я. – Они лежат рядом, я сам видел. Ты просто забыл.
– Совершенно верно. Забыл.
– Так принеси обе пары.
– Не могу. Помню только об одной. Другой на складе Егерхауэн-юг-два не имеется.
Мне не хотелось лезть самому. К тому же мне хотелось переиграть того, кто хотел меня обмануть.
– Совершенно верно, – сказал я. – Ты не можешь помнить о второй паре. Ее до сих пор и не было. Я положил ее туда сегодня утром. Понял? Я положил, это мое. Ты увидишь их, запомнишь, что обе пары мои. Так вот, принеси их мне,
Через минуту Педель приволок то, что мне было нужно
– А теперь пригласи сюда Сану Логе.
Когда она вошла, я обернулся к ней с самым невинным видом:
– Посмотри-ка, что нашел Педель. Вот умница! Я уверен, что все будет тебе как раз впору.
Сана величественно повернулась к роботу:
– Ступайте, Педель, продолжайте работу.
Я чуть не фыркнул. Я думал, что она удивится, – кто же, если не она, мог приказать Педелю забыть? А она отправила его с видом герцогини, выставляющей дворецкого, чтобы устроить сцену своему дражайшему супругу по всем правилам хорошего тона – наедине.
Но она опустилась в кресло и молчала, глядя на меня спокойными жуткими глазами. Она умела смотреть так, что пол начинал качаться под ногами.
– Рамон, – сказала она, наконец. – Во имя той любви, которая была между нами десять лет назад и которая не сумела пережить этот срок, я прошу тебя: разреши мне дожить этот год только здесь и только с тобой.
Я схватился за голову. Я толкнул камень, и покатилась лавина. Я мог вынести одиннадцать лет заточения, но эта патетика на горнолыжные темы…
– Ты хочешь увести меня обратно в мир, из которого я ушла к тебе. Ведь я столько лет ждала тебя, Рамон, что не могла делить свои последние дни между собой и кем-то другим. Я хочу быть только подле тебя, и ты мне нужен сильным, полным жизни. У тебя есть все – любимая работа, уютный дом, заботливые руки и снежные горы. Живи, мой милый. Работай, забывая меня, – тогда я смогу тебе помочь. Владей этим домом, – я буду украшать и убирать его. Уходи в горы, – я стану ждать тебя, потому что уходящий и приходящий дороже во сто крат живущего рядом. Но не зови меня с собой.
Я знал, что я должен подойти к ней, театрально грохнуться на колени и, спрятав лицо в складках платья, клясться не покидать ее до последних минут…
Я сдернул со стены «микки» и, как ошпаренный, вылетел из дома. Шагов через пятьдесят опомнился и присел, на камень. По фону вызвал Педеля со всеми своими палками и свитерами и в ожидании его съежился под пронзительным весенним ветром. Черт побери, до чего люди всегда умели портить все вокруг себя! Кто бы мне поверил, что после всего этого я еще продолжал ее любить. Я сам бы не поверил. Но я ее все еще любил. Я знал, что говорить ей об этом – бесполезно, потому что она примет это лишь как утешение, а выдумывать что-нибудь я сейчас просто не мог. Сил не было. Потому что я ее любил.
Глава VII
Я мчался вперед, словно за мной по пятам гнались изголодавшиеся леопарды. Проскочил лес с такой скоростью, что за мной стоял туман осыпающегося с елей снега. Оглянулся. Нет, рано – мобиль, спускающийся сюда, будет виден из Егерхауэна. Я круто свернул влево и понесся вниз по склону. Скорость была сумасшедшей даже для такого безопасного спуска. Но я его хорошо знал. Постепенно я начал тормозить. Потом резко поставил лыжи на ребро и остановился.
«Хижина… Хижина…» – вызывал я, поднеся «микки» к самому рту, так что он стал теплым и матовым,
«Хижина слушает. Чем могу помочь?» – раздался металлический голос.
Ну, конечно, при экипаже в четыре человека дежурить у фона людям было нецелесообразно. Вероятно, роботы рассматривали все поступающие сообщения и только в крайних случаях подзывали людей.
«Прошу одноместный мобиль на пеленг, – сказал я. – Пеленг по фону».
И запустил «микки» на пеленговые сигналы.
Облаков не было, и Хижину я увидел издалека. Она стремительно неслась мне навстречу. Тонкая черная фигурка выплясывала на площадке какой-то дикий танец. Разумеется, это могли быть или Туан, или Илль. Я потянулся к щитку и поймал по фону Хижину. Из черного диска полетели восторженные вопли: «Эй, вахта, поднять сигнальные огни! На горизонте один из наших кораблей!»
Мобиль шлепнулся у самых ее ног.
– Скорее! – кричала она. – Именно сегодня вы нам нужны вот так! Ну, вылезайте, вылезайте, а то он сейчас вернется.
Именно сегодня я и не был расположен прыгать, как весенний зайчик. Мне хотелось излиться. Я хотел Джабжу. Мне нужна была его жилетка. Я вылез и начал ворчать:
– Благовоспитанная горничная не свистит в два пальца при виде гостя, словно юнга на пиратском корабле, а складывает руки под передником и вежливо осведомляется, что посетителю угодно.
– Ладно, ладно, будет вам и благовоспитанная горничная, будет даже чепчик, а сейчас ступайте вниз – нам не хватает механика.
Она схватила меня за руку и потащила в узкую щель двери.
– Скорее, скорее, – она бесцеремонно втолкнула меня в кабину грузового лифта. – Мы хотим успеть, пока не вернулся Туан…
– А чем я могу быть полезен?
– Что-то не ладится с блоком звукового восприятия.
– У чего?
– У Туана.
Я не успел переспросить, как лифт остановился, и Илль потащила меня дальше, через обширные помещения, которые, насколько я мог догадываться, были аккумуляторными, кибернетическими, кладовыми и киберремонтными. Наконец, в небольшой комнате с голубоватыми мягкими стенами я увидел остальную троицу. Лакост и Джабжа наклонились над сидящим в кресле Туаном и. кажется, причесывали его, помирая со смеху. Илль подбежала и залилась так звонко, что я сам ухмыльнулся.
Наряд Туана меня потряс. Весь в белых блестящих доспехах, особенно подчеркивающих его стройность, в белоснежных замшевых перчатках, обтягивающих кисть, которой позавидовала бы и сама Илль, он развалился в кресле, предоставив товарищам подвивать и укладывать свою роскошную бороду. Аромат восточных духов плыл по комнате. Я смотрел на него и не мог понять – на кого он больше похож: на прекрасного рыцаря-крестоносца или на не менее прекрасного сарацина?
– Подымись, детка, и приветствуй дядю, – велел Джабжа и дернул Туана за роскошный ус.
Туан выпрямился.
Я обомлел. Это был Туан и не Туан. Это был самый великолепный робот на свете, с самой конфетной, слащавой физиономией, от которой настоящему Туану захотелось бы полезть на стенку.
«Туан» отвесил сдержанный, исполненный благородства поклон. Чувствовалась дрессировка Лакоста.
