Артур Кларк - Рассказы
Почти одновременно до меня дошло, что толчок незаурядный. О том, что было дальше, предпочитаю не вспоминать. Только на следующий день спасателям удалось увезти меня: я отказывался расстаться с Лайкой. Глядя на рухнувший дом, в котором лежали тела моих друзей, я знал, что обязан ей жизнью. Но разве можно было требовать от пилотов вертолёта, чтобы они это понимали? Не упрекну их и за то, что они сочли меня обезумевшим, ведь столько несчастных бродило среди обломков и пожарищ.
С той поры мы разлучались разве что на несколько часов. Мне говорили — и я охотно верю этому, — что я всё меньше и меньше интересовался обществом людей, хотя и не стал отшельником или мизантропом. Звёзды и Лайка заполняли всё моё рабочее время и досуг. Мы подолгу гуляли вместе по горам, это было самое счастливое время моей жизни. И лишь одно облако омрачало горизонт: я знал, в отличие от Лайки, что счастью скоро придёт конец.
Переброска готовилась уже больше десяти лет. Ещё в шестидесятых годах было признано, что Земля — неподходящее место для астрономической обсерватории. На Луне даже малогабаритные навигационные приборы намного превзошли возможности всех телескопов, которые глядели в космос сквозь мрак и мглу земной атмосферы. Исчерпалась история. Маунт-Вильсон. Паломара. Гринвича и других славных обсерватории. Для обучения они ещё годились, но границы исследования надо было переносить в космос.
И я должен переехать. Мне уже предложили должность заместителя директора обсерватории Фарсайда. В несколько месяцев я решу проблемы, над которыми бился много лет. За пределами атмосферы я узнаю, что значит быть слепым, который вдруг обрёл зрение.
Конечно, нечего было и говорить о том, чтобы взять с собой Лайку. На Луну допускались только подопытные животные; наверное, пройдёт ещё не один десяток лет, прежде чем можно будет заводить там любимцев, да и то понадобится целое состояние, чтобы доставить их туда и прокормить. Я подсчитал, что моего — совсем неплохого — жалованья никак не хватит: Лайка привыкла съедать два фунта мяса В день.
Выбор был предельно прост. Я мог остаться на Земле, отказавшись от учёной карьеры. Или отправиться на Луну, отказавшись от Лайки.
В конечном счёте, она была всего лишь собака. Десяток лет и Лайка умрёт; к этому времени я могу достичь зенита своей учёной карьеры. Ни один здравомыслящий человек не стал бы колебаться, всё же я колебался, и если вы до сих пор не поняли, почему, то никакие мои слова не помогут.
Приговор был вынесен заочно. До последней недели я не мог решить, как поступить с Лайкой. И когда доктор Андерсон вызвался присмотреть за ней, я вяло согласился, забыв даже как следует поблагодарить. Старый физик и его жена с первого дня полюбили Лайку; боюсь, я показался им человеком бесчувственным и бессердечным. А ведь было как раз наоборот.
Мы в последний раз прошли с ней вместе по холмам, затем я молча вручил собаку Андерсонам и больше её не видел.
Вылет задержался почти на сутки, ждали, пока уймётся сильное магнитное возмущение, да и то активность поясов Ван-Аллена была настолько велика, что мы выходили через «трубу» над Северным полюсом. Невесомость всегда неприятна, а в придачу мы все осовели от антирадиационных медикаментов. Когда я снова стал интересоваться окружающим, корабль был уже над Фарсайдом; не увидел я, как Земля ныряет за горизонт. Да я и не очень-то жалел об этом, мне тогда совсем не хотелось вспоминать прошлое, я предпочитал думать только о будущем. Меня преследовало чувство вины: я покинул существо, которое меня любило, верило в меня. Чем я лучше тех, кто бросил щенка на обочине пыльного Паломаросого шоссе?
Весть о том, что она умерла, пришла через месяц. И никакой видимой причины, Андерсоны делали для неё всё, и они сильно горевали. Просто Лайке не хотелось жить. Несколько дней я сам думал о смерти, но труд — великое лекарство, а моя программа развивалась полным ходом. Забыть Лайку я не мог, но постепенно воспоминания перестали причинять боль.
Почему же они с такой силой вернулись теперь, пять лет спустя, на обратной стороне Луны? — Я пытался понять, в чём дело; вдруг всё здание вздрогнуло, точно от могучего удара. Дальше я действовал не размышляя, руки сами закрыли гермошлем аварийного скафандра, когда опоры подались и стена распахнулась, выпустив на волю взвизгнувший воздух. Благодаря тому, что я автоматически нажал кнопку Общей тревоги, мы потеряли всего двоих, хотя толчок — самый сильный из всех, зарегистрированных на Фарсайде, — разрушил все три герметических купола обсерватории.
Нужно ли говорить, что я не верю в сверхъестественные силы. Всё, что произошло, объясняется рационально, нужно лишь немного разбираться в психологии. Во время второго Сан-францисского землетрясения Лайка была не единственной собакой, которая почуяла близкую беду; известно много случаев. И когда моё недремлющее подсознание уловило первые, слабые вибрации в недрах Луны, настороженный воспоминаниями рассудок тотчас отозвался.
Человеческий разум избирает необычные и хитроумные пути, он знал, какой сигнал быстрее всего дойдёт до меня. Вот и всё, конечно, можно сказать, что в обоих случаях меня разбудила Лайка, но тут и не пахнет мистикой, не было никакого чудесного зова через бездну, которой ни человеку, ни собаке не дано преодолеть.
В чём, в чём, а уж в этом я уверен. И всё-таки случается, я просыпаюсь в лунном безмолвии, мечтая, чтобы сон продлился несколько секунд, чтобы я ещё раз мог заглянуть в эти ясные карие глаза, исполненные бескорыстной, чистой любви, равной которой я не нашёл нигде — ни на Луне, ни в других мирах.
До Эдема
— Похоже, что здесь дорога кончается, — сказал Джерри Гарфилд, выключая моторы.
Тихо вздохнув, насосы смолкли, и разведочный вездеход «Бродячий драндулет», лишившись воздушной подушки, лёг на острые камни Гесперийского плато.
Дальше пути не было. Ни насосы, ни гусеницы не помогли бы «Р-5» (как официально назывался «Драндулет») одолеть выросший впереди эскарп. До Южного полюса Венеры оставалось всего тридцать миль, но с таким же успехом он мог находиться на другой планете. Хочешь не хочешь, надо возвращаться, снова идти все эти четыреста миль среди чудовищного ландшафта.
День был на диво ясный, видимость почти тысяча ярдов. Не требовалось никакого радара, чтобы следить за утёсами, вырастающими на пути вездехода; на этот раз их было видно невооружённым глазом. Сквозь пелену туч, которая не разрывалась уже много миллионов лет, просачивался зелёный свет, будто в подводном царстве; к тому же вдали всё расплывалось во мгле. Так и казалось порой, что вездеход скользит над морским дном, и Джерри то и дело удились вверху, над головой, плывущие рыбины.
— Связаться с кораблём и передать, что возвращаемся? — спросил он.
— Погодите, — сказал доктор Хатчинс. — Надо подумать.
Джерри взглянул на третьего члена экипажа, надеясь на поддержку. Напрасно. Коулмен такой же одержимый, как Хатчинс. Как бы неистово они ни спорили между собой, оба оставались учёными, то есть — с точки зрения рассудительного инженера-штурмана — людьми, которые не всегда способны отвечать за свои поступки. И однако, если Коулу и Хатчу втемяшится в голову продолжать путь, ему останется только выполнять приказ, записав свой протест…
Хатчинс прошёлся по тесной кабине, изучая карты и приборы. Потом направил прожектор вездехода на скальную стенку и стал внимательно разглядывать её в бинокль.
«Не может быть, чтобы он потребовал от меня штурмовать эту скалу, — подумал Джерри. — „Р-5“, как-никак, всего лишь вездеход, а не горный козёл».
Вдруг Хатчинс что-то увидел. На миг задержав дыхание, он затем шумно выдохнул и повернулся к Коулмену.
— Посмотрите! — Его голос дрожал от волнения. — Чуть левее чёрного пятна! Что это, по-вашему?
Он передал Коулмену бинокль; теперь тот замер, всматриваясь.
— Чёрт возьми, — вымолвил он наконец. — Вы были правы.
На Венере есть реки. Это след высохшего водопада.
— Учтите, за вами обед в «Бель Гурмете», как только вернёмся в Кембридж. С шампанским!
— Запомню, не бойтесь. Да за такое открытие не только что обед!.. И всё-таки ваши теории любой назовёт сумасбродными.
— Стоп, стоп, — вмешался Джерри. — Какие ещё тут реки-водопады? Каждый знает, что их на Венере нет и не может быть. В здешней бане такая жарища, пары никогда не сгущаются…
— Вы давно глядели на термометр? — вкрадчиво спросил Хатчинс.
— Тут только успевай вездеходом управлять!
— Тогда позвольте сообщить вам одну новость: сейчас около двухсот тридцати, а температура продолжает падать. По Фаренгейту точка кипения — двести двенадцать градусов. Не забывайте, мы почти у Полюса, сейчас зима, и мы на высоте шестидесяти тысяч футов над равниной. Всё вместе взятое даёт такой скачок, что если похолодает ещё на несколько градусов, польёт дождь. Кипящий, но всё-таки дождь, вода, а не пар. А это, сколько бы Джордж ни упирался, совершенно меняет наше представление о Венере.
