Гордон Диксон - Час Орды
— Если это пыль, то почему и цвет предметов изменился? — спросила девушка. — Все ясно различимо, как и раньше, даже тени. Только все красное, все красное…
— Пыль! Пыль, я вам говорю! — закричал парень. — Все очистится в любую минуту. Внимательно смотрите…
Майлз ничего не сказал. Но первая надежда переросла в чувство облегчения, вызвавшее слабость в коленях. Не только он. Появление внезапного кровавого света явилось результатом не ухудшения зрения или деятельности его мозга, а некоего природного явления в атмосфере или под действием погоды. Вместе с чувством облегчения в нем проснулась обычная неприязнь к потерянному в пустых разговорах времени. Он тихо повернулся и оставил спорящую троицу.
— Говорю вам, — услышал он, как настаивал парень, — что скоро все исчезнет. Это не может продолжаться…
Пока Майлз пересекал восточный кампус, направляясь к своему дому в городе, это не исчезло. По дороге он видел многочисленные группки людей, всматривающихся время от времени в красное Солнце и перебрасывающихся друг с другом пустыми словами. Сейчас, когда утихомирилось первоначальное удивление, он почувствовал слабое раздражение на то, как все они реагировали на случившееся.
Понятно, что изменение в цвете дневного светила могло оказаться важным для художника. Но каким образом это касалось их, этих бормочущих, тревожно всматривающихся в небо людей? В любом случае, как сказал этот парень, скоро все встанет на свои места.
Выбросив это из головы, Майлз брел к дому, чувствуя навалившуюся усталость, сменившую рабочее возбуждение. Здоровая рука, несмотря на всю свою необычную развитость, за полмили до цели начала дрожать под грузом ящика с красками и холста.
Но тема изменившего Солнца поджидала его и здесь. Наконец-то войдя в двери дома, он ясно услышал из гостиной на первом этаже телевизор хозяйки.
— Объяснений от нашего местного метеоцентра и метеорологических служб США не поступало… — услышал Майлз, открыв дверь в комнату, окинув взглядом миссис Эндол, владелицу, сидящую и тихо слушающую передачу вместе с несколькими другими постояльцами. — Необычных явлений на Солнце или в нашей атмосфере замечено не было, и, по мнению наших экспертов, такое изменение не могло появиться без…
Оцепенелость, витающая над смотрящими телевизор, чувство тревоги пробудили в Майлзе раздражение. Казалось, что всех вокруг заинтересовало это совершенно естественное явление. Он быстро, но тихо прошел по коричневому паласу, лежащему перед открытой дверью, и поднялся по поношенному ковру, постеленному на ступеньки, к тишине и спокойствию своей большой комнаты на втором этаже.
Он с облегчением поставил холст и ящик на свои места. Затем, не раздеваясь, он тяжело плюхнулся спиной на свою узкую кровать. Белые прозрачные занавески колыхались от ветра, долетавшего из полуоткрытого окна. Усталость растекалась по его телу.
Несмотря на неудачу сегодняшнего дня, усталость была приятной: не обычное глубокое истощение телесных и умственных сил, а воображение и желание, отражающие усилия, приложенные им к рисованию. Но все же… в нем снова зашевелилась ярость. Эти усилия были доступны каждому нормальному человеку. Он не мог добиться созидательного взрыва, к которому стремился.
Ради этого эмоционального всплеска, характеризующего его собственную строгую теорию творчества, ради самой этой теории, созданной им, он и жил с того самого дня, когда четыре года назад впервые начал рисовать у подножия западного берега. В соответствии с теорией каждому художнику доступно нечто гораздо большее, чем то, чего достигал когда-либо любой живописец. Живопись, прежде являвшаяся результатом обычных созидательных усилий, много раз усиленная, превращалась… в озарение.
Для себя он называл это более прозаично — «переход в перегрузку», и это представлялось ему не более невероятным, чем те достоверные случаи особых физических возможностей, проявленных человеком во время эмоциональных стрессов.
Феномен, известный как сверхсила.
Майлз знал, что эта сила существует. И не только из-за того, что собирал в течение четырех последних лет, складывая в толстый коричневый конверт, заметки ив газет. Заметки типа той, где рассказывалось, как обезумевшая мать подняла перевернувшуюся машину весом около тысячи фунтов, чтобы вытащить своего ребенка. Или о том, как прикованный к кровати восьмидесятилетний старик, спасаясь, буквально перебежал, как канатоходец, по телефонному проводу до столба с третьего этажа горящего здания.
Но он не нуждался в доказательствах, чтобы поверить в существование скрытых резервов организма человека, потому что испытал подобное. Сам.
И снова, лежа на кровати и окутанный усталостью, он повторил себе: то, что смогло совершить тело, также мог повторить и дух созидания.
Когда-нибудь он войдет в это состояние, чтобы создать полотно. И когда Майлз сделает это, то наконец-то освободится от внутренней ожесточенности, животной злобы и ярости, всех варварских проявлении в человеке, отражавшихся во всем, что он наносил на холст.
Когда этот миг наступит, тупо, но с удовольствием подумал он, погружаясь в дремоту, картина, подобная той, что он нарисовал сегодня, вместо старого, кровавого инстинкта и злобы времен каменного века, попирающих все, что создал человек, покажет будущее и цель человечества.
Усталость, окутав его, медленно, как тонущую лодку, погружала в сон.
Не сопротивляясь, он позволил себе опуститься на дно… Оставался час до обеда с Мэри Буртель. Достаточно времени для того, чтобы отдохнуть несколько минут, умыться и одеться. Он лежал, его мысли мерцали и постепенно гасли…
Сон овладел им.
Проснувшись, Майлз сначала не мог вспомнить, сколько сейчас времени и почему он проснулся. Затем вновь послышался стук в дверь и голос хозяйки, зовущей его.
— Майлз! Майлз! — голос миссис Эндол доносился тихо, как будто она говорила в щель под дверью. — Вам звонят! Майлз, вы слышите меня?
— Все нормально. Я встаю, — крикнул он в ответ. — Я буду через минуту.
Он неуверенно перенес ноги через край кровати и сел. Через единственное в его комнате окно с незадернутой шторой виднелся квадрат ночной темноты. Его глаза нашли большое круглое лицо будильника, стоявшего перед зеркалом на туалетном столике. Стрелки показывали пять минут десятого. Он проспал четыре часа.
Спутанные после сна темные волосы, спадая на лоб, придавали ему дикий и безумный вид. Он откинул волосы назад и с трудом встал на ноги.
Спотыкаясь, он дошел до двери и оцепенело вышел в коридор к телефону, к снятой трубке. Он поднял ее.
— Майлз! — раздался мягкий голос Мэри. — Ты был дома?
— Да, — пробормотал он, все еще не придя в себя настолько, чтобы удивиться ее вопросу.
— Я уже звонила тебе пару раз, но миссис Эндол сказала, что тебя нет.
В конце концов я попросила ее проверить твою комнату, — к обычно твердому голосу.
* * *Она замерла, но потом решительно продолжила:
— Я никогда этого не говорила тебе, Майлз! Но я всегда чувствовала, что придется тебе это сказать, и сейчас пришло время! Ты никогда не найдешь ответа на вопрос, который тебя беспокоит: почему ты рисуешь так, а не иначе?
Ты никогда не найдешь ответа, потому что не там ищешь! Ты ищешь где угодно, только не там, где надо!
— Что ты имеешь в виду? — Он смотрел на нее, совершенно забыв про остывающий горячий сэндвич с мясом. — А какое отношение к этому имеет вся эта история с Солнцем?
— В этом-то все и дело, — сухо сказала она, вцепившись в край стола обеими руками, как будто ухватившись за Майлза и заставляя его остаться и выслушать ее. — Может быть, ты и прав, и это изменение в цвете Солнца никому не причинит вреда. Но оно напугало весь мир, всех людей! И ОНО абсолютно не удивило и не взволновало тебя. Понял ли ты меня, Майлз? Твоя беда в том, что когда случается нечто подобное и весь человеческий мир испуган до смерти, ты не реагируешь на это вообще!
Он пристально посмотрел на нее.
— Ты хочешь сказать, что я слишком увлечен своим делом? — спросил он.
— Так?
— НЕТ! — яростно выкрикнула Мэри. — Тебя практически не интересует чужая жизнь!
— Чужая жизнь? — повторил он. — Разумеется, нет! Все, на что способна чужая жизнь, — встать между мной и рисованием, а мне для работы необходимо экономить каждый грамм энергии, находящийся в моем распоряжении. Что в этом плохого?
— Ты знаешь, что плохо! — Мэри через стол наклонилась к нему. — Ты слишком силен, Майлз. Ты дошел до той точки, где ничто больше не может тебя напугать… и это неестественно. Ты однобок, как эта твоя переразвитая рука, и ничего с другой стороны… — Внезапно она начала молча плакать, слезы текли по лицу, а голос оставался низким, сухим и таким же холодным. — О! Я знаю, что говорю чудовищные вещи! — сказала она.
