Адмирал Империи 33 (СИ) - Коровников Дмитрий

Сидевшие за столом старшие офицеры буквально оцепенели, пораженные чудовищностью обвинений, прозвучавших из уст Самсонова. Лица собравшихся застыли в немом изумлении пополам с искренним возмущением. Первым опомнился адмирал Дессе. Грохнув кулаком по столешнице командующий Объединенной Эскадрой грозно посмотрел на Самсонова.

— Как вы смеете говорить подобное в адрес боевого товарища и флотоводца, безупречную репутацию которого не могут очернить даже самые злонамеренные сплетни⁈ Немедленно принесите извинения контр-адмиралу Василькову!

Иван Федорович аж позеленел от унижения и бессильной злобы. Еще никогда и никому не удавалось вот так, в присутствии, осадить его и поставить на место. Самсонов явно рассчитывал, что грубой и безапелляционной риторикой сумеет мигом переломить ситуацию в свою пользу, представив оппонента бесхребетным трусом или того хуже — изменником.

Но просчитался, и просчитался по-крупному. Пожалуй, впервые за всю свою карьеру царедворца и интригана Самсонов недооценил степень уважения и доверия, которой я заслуженно пользовался среди боевых товарищей. Ведь все присутствующие здесь капитаны и адмиралы либо хорошо знали меня лично, либо за время нынешней кампании успели сполна убедиться в моей храбрости и преданности общему делу.

Чего стоил хотя бы недавний эпизод с «Одиноким», когда я таранным ударом если не уничтожил, то надолго вывел из строя самого Коннора Дэвиса. Этот безумно рискованный, на грани самопожертвования, маневр в одночасье стал легендой русского космофлота, живым воплощением доблести и самоотверженности. И теперь любые обвинения в трусости или предательстве в мой адрес воспринимались просто как неуместный и оскорбительный фарс.

Я же, пребывая в некоторой растерянности от внезапно разгоревшегося конфликта, предпочел благоразумно отмолчаться. Признаться, меня так и подмывало немедленно вызвать наглеца Самсонова на дуэль и собственноручно снести ему голову с плеч в назидание всем клеветникам и очернителям. Благо, скопившиеся за последнее время счеты между нами вполне позволяли прибегнуть к столь радикальному методу выяснения отношений.

Однако разум подсказывал: затевать свару сейчас, накануне решающего сражения верх безрассудства. Я отлично знал буйный и непредсказуемый нрав Самсонова: взбеленившись, этот псих вполне способен плюнуть на все и, хлопнув дверью, увести корабли вверенной ему Черноморского флота, включая корабли моей дивизии и дивизии вице-адмирала Козицына, прочь от Никополя-5. И плевать ему, что подобное своеволие сорвет тщательно спланированный штурм и похоронит надежды всего русского флота покончить с противником одним сокрушительным ударом и с малыми потерями. Одержимый уязвленным самолюбием этот толстяк сав и не на такое способен…

Поэтому я просто сидел в своем кресле с непроницаемым лицом, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие к оскорблениям этого истерика. Мол, недосуг мне обращать внимание на подобные мелочи, когда на кону стоят по-настоящему серьезные вещи — судьба Империи и все такое.

Тем временем страсти в адмиральском салоне продолжали бушевать с нарастающей силой. Старшие офицеры наперебой бросались на защиту моей репутации, осыпая незадачливого Самсонова градом упреков и обвинений. Дескать, как у него только язык повернулся говорить такое о прославленном герое и верном слуге Отечества? Да у Василькова храбрости и самоотверженности на десятерых таких, как ты, хватит! Лучше бы сам последовал его примеру, а не бросался пустыми словами, отсиживаясь в тылу…

Растерявшийся под шквалом критики Иван Федорович только открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба. Похоже, он все никак не мог взять в толк, как это его коронный прием — ошарашить оппонентов наглостью и безапелляционностью, вдруг дал столь чудовищную осечку. Привыкший брать на испуг и продавливать свою линию с наскока, командующий Черноморским флотом явно не ожидал напороться на столь дружное и яростное сопротивление. И теперь попросту терялся, не зная, как выкрутиться из этой щекотливой ситуации.

Впрочем, надо отдать должное Ивану Федоровичу, растерянность его продлилась недолго. Небрежным жестом остановив готовых растерзать его адмиралов, командующий воскликнул с нарочитой небрежностью:

— Господа, господа, давайте не будем горячиться и поспешно обвинять друг друга! Не стану отрицать я, возможно, несколько погорячился в выражениях. Приношу извинения досточтимому Александру Ивановичу, если невольно задел его за живое. Видит Бог, ничего плохого я в виду не имел…

Все это Самсонов произнес совершенно спокойным, чуть ли не скучающим тоном. Так, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном и не стоящем внимания. Дескать, ну с кем не бывает, ляпнул по запальчивости глупость, с кем не случается. Но за всей этой напускной веселостью и бравадой явственно сквозила затаенная злоба пополам с ядовитым сарказмом. Было очевидно, командующий и не думает отказываться от своих убеждений. Просто в нынешней ситуации он вынужден на словах согласиться с доводами оппонентов, поскольку соотношение сил явно не в его пользу.

— Ты, Иван Федорович, совсем белены объелся⁈ — резко вклинилась в перепалку Агриппина Ивановна Хромцова, известная своим крутым нравом и острым языком. Казалось, вице-адмирал вот-вот вскочит со своего места и надает зарвавшемуся Самсонову оплеух. — Ты за языком-то своим следи, пока он у тебя есть!

В голосе Хромцовой звенела неподдельная ярость пополам с искренним возмущением. Еще бы, ведь она знала меня лучше прочих, не понаслышке была знакома с моей репутацией и принципами. А потому любые обвинения в трусости или предательстве в мой адрес воспринимала как личное оскорбление.

Агриппина Ивановна вообще слыла среди космофлотцев особой резкой и бескомпромиссной. Про нее даже ходила поговорка, что если Хромцова о чем-то думает, то обязательно говорит — а если уж говорит, то режет правду-матку в глаза, невзирая на лица. Прямолинейная до грубости, ершистая и несгибаемая, вице-адмирал органически не выносила любой фальши, лицемерия или подковерных игр.

Поэтому сейчас, когда Самсонов на глазах у всех попытался голословно очернить ее боевого товарища, Агриппина Ивановна мгновенно взвилась до небес. Ее обычно спокойные глаза полыхнули таким гневом, что Иван Федорович слегка стушевался и невольно подался назад. А Хромцова, тем временем, продолжала сыпать обличительными филиппиками, распаляясь все сильнее:

— Ишь ты, как заговорил! Ни стыда, ни совести у человека! Да у Александра Ивановича в одном мизинце больше чести и доблести, чем во всей твоей разжиревшей туше! Это он, не щадя живота своего, бросается в самое пекло и своим примером других за собой ведет, что и продемонстрировал на своем «Одиноком»!

И Агриппина Ивановна, багровея от душившей ее ярости, шумно выдохнула и обессиленно откинулась на спинку кресла. Похоже, короткая, но пламенная отповедь отняла у нее последние силы.

Остальные участники совещания, потрясенные невиданной отвагой Хромцовой, осмелившейся столь нелицеприятно пройтись по Самсонову, застыли в немом изумлении. Еще никому не удавалось вот так, на глазах у всех, приструнить грозного командующего Черноморским флотом, привыкшего к всеобщему подобострастию и угодничеству.

Самсонов поначалу тоже растерялся, ошарашенный неожиданным отпором. Но, будучи бывалым интриганом, быстро справился с замешательством и снова, как и в общении со мной, принял скучающе-высокомерный вид. Как бы давая понять: мол, что с сумасбродной бабы возьмешь, несет чушь, а я и слушать не стану, ибо не царское это дело — препираться со всякими там…

— Я лишь высказал свое предположение, ничего личного, — ехидно процедил Иван Федорович, старательно делая вид, что не замечает устремленные на него со всех сторон осуждающие взгляды. Даже его собственные дивизионные адмиралы из Черноморского флота — Хиляев и Козицын, что сидели тут же, дружно молчали, косясь на начальника как на буйнопомешанного. — Ведь отвести наши корабли и открыть американцам путь к отступлению — до такого, знаете ли, не каждый додумается…