Петр Воробьев - Набла квадрат
Никак не верилось, что он делался в мирное время для совершенно невоинственных занятий. Это были достойные латы для грозного рыцаря-мстителя, готового выполнить кровавую клятву наперекор самой смерти.
Тусклые черно-багровые плоскости, встопорщенные пластинами шарниров плечи, узкий глухой шлем с безобразным забралом, рога, шипы, бронированные трубки, подсумки, инструментальные пояса, кобуры с резаками и сверлами, огромный ранец с торчавшими в разные стороны дугами безопасности, газовыми рулями и булавами опор силовых щитов, внешний скелет с двумя привешенными позади плеч суставчатыми манипуляторами — все это делало Горма похожим на ядовитое насекомое.
Горм повернулся к окошку и показал Кукылину козу.
— Жалко, что твоя чешуя не выдерживает высокое давление извне. Фенрир, как полезем, включи чего-нибудь торжественного.
— У.
Внешняя дверь открылась. В проем свесилась длинная костистая морда, полуоткрыла пасть и завертела языком наподобие пропеллера.
— У-тю-тю-тю, — Горм показал козу и морде. Морда скрылась.
* * *
— Облика они диковинного, но чешуйчатого, а не водянистого.
— А велики ли их крылья?
— Крыльев вовсе нет, лап же у большего шесть, у меньших по дюжине, а у малых по четыре.
— Чудо, великое чудо!
— Птицы, глядите, кого послали предки!
Из люка вылетел и, взмахнув верхними лапами, остановил в воздухе свое огромное тело посланец предков. Птицы приветственно заскрежетали челюстями.
В ответ динамики Фенрира исторгли жуткий соляк, зверски погибший в громовом раскате барабанов.
Тудытю, висевшему с мятым сушеным древесным ундуком в челюстях, полагалось подлететь к гостю и угостить его из клюва в клюв. Но у гостя клюва в подобающем месте не наблюдалось. В который уже раз среди птиц возникло замешательство. Горм спас ситуацию, идентифицировав сплющенный желтый морщинистый пузырь, уныло затерявшийся между торчавшими из челюстей в стороны и затем загибавшимися под прямым углом друг навстречу другу страшными зубами Тудытя, и сказав:
— А, ядрена рыба, да это мышь! То есть я хотел сказать наоборот, но вы все равно ни фига не понимаете. А ну давай ее сюда!
Многострадальный ундук древесный сушеный исчез в одном из Гормовых поясных мешков.
— Спасибо, как говорится, за добрый хобот, но на четверых этого маловато, друзья. Еще пожрать у вас есть?
* * *
Да что ты! С моей-то комплекцией? Зачем — я их просто перед допросом держу по паре суток в коридоре, а конвой спать не дает и в туалет не пускает. Помнишь того студента, которому на дыбе руку оторвали? У меня такие через полсуток готовы подписать что угодно. Нет, пива много пьют. Уж не там, где ты его берешь. Разве только спирт? Извини, извини. Кстати, есть тут для твоих мочалок контрабандный товарец. Да не лапай, порвешь!
Синтетика, редкая вещь. Зачем прозрачный? Ой, уморил! Ладно, кажись, ведут кого…
Дело нумер шастнадцать-тридцять два. Уличен в хранении мотоцикла. Указ восемьдесят пять, приложение три. Подсудимый! От имени народа я совмещаю функции обвинения и защиты и вершу суд беспристрастный и справедливый. Что вы имеете сказать в свое оправдание? Все, все, достаточно. Расстрелять!
Следующий!
* * *
На повороте погас свет
И скрючились черные когти дверей,
И мне хотелось крикнуть «Скорей!»,
Но нет.
Холодные спутники теней своих,
Они приходили и ложились на стол,
И голые ноги свисали из них
На кафельный пол.
«За что?»
«За то!»
Крепка моя вера —
Пусть срок мой настал,
И ваш час пробьет, палачи.
Хорошим манерам
Сошедший со скал
Сумеет вас всех научить.
«Меня этапируют в политический лагерь Ояявик. Передайте жене, Нунлигран, Четвертый проспект двадцатилетия юбилея победы…»
Жена погорюет, выйдет за другого,
Выйдет за другого, забудет про меня,
Жалко только волюшки
Во широком полюшке,
Матери-старушки да железного коня…
Выцарапав на бетонной стене не больно-то складный стих, коренастый детина с маской запекшейся крови на лице сел на нары рядом со своим тощим сокамерником и спросил:
— Фа фто попалфя?
— Указ восемьдесят пять, дополнение четыре, — отвечал тот сквозь слезы. — Я так хорошо держался. Месяц не могли заставить никого оговорить. Током пытали, не кормили — все выдержал…
— Так не вой. Молодеф — умреф ф фифтой фовефтью, это нынфе редко кому удаетфя.
— Нет, я погубил девятнадцать человек. Они взяли мою девушку. Сказали: не выдашь сообщников по шпионской организации — изнасилуем всем отделом, и я переписал всех друзей, а потом они…
— Фпион, а на понт береффя, как придурок. А девуфку тебе надо было убить фамому, табуреткой, префф-папье — у ниф ф кабинетаф ффегда подходяффая вефф найдетфя. Фто ф ф тобой делать… Ты вой потифе, а? Я пофплю.
Поспать коренастому не удалось. Завизжали петли, открылась дверь, один охранник вошел в камеру, другой с карабином остался снаружи.
— На выход.
После довольно длинного пути по коридорам детина спросил у солдата, шедшего впереди:
— Фто не ф подвал?
— Там вашего брата уже столько навалено — крючники не успевают оттаскивать, так что придется тебе, дружок, отдыхать на городской свалке.
— Офтряк…
Во дворе грела мотор машина. Около нее стоял пожилой мужчина с двумя широкими полосами на воротнике кителя и мальчишка-курсант.
— Твоя практика окончена. Но есть два испытания, через которые должен пройти каждый, кто хочет проверить, достоин ли он служить делу народа, хоть их и нет в программе. Тот, кто отдает себя общему делу, должен отдать себя целиком, без остатка. Никакие ложные идеи и предрассудки не должны стоять между тобой и твоим долгом перед народом. Ты — каюгун в руке народа. Ты не принадлежишь себе. Приказ — вот что выше всех заповедей и устоев для тебя.
Не думай о том, плох ты или хорош, когда выполняешь его, думай только, чтобы он был выполнен. Никакой поступок не низок, если совершен именем народа. Ты дал ложную клятву и обесчестил девицу. Чувствуешь ли ты себя лжецом и насильником?
— Никак нет!
— Почему?
— Я действовал именем народа!
— Молодец! Ты прошел испытание низостью. Пройди теперь и испытание кровью.
Водитель отвезет этих людей на свалку. Там ты расстреляешь их. Не забудь потом снять наручники. Понял приказ?
— Так точно! Первое испытание было приятнее, но я справлюсь и со вторым.
— Разговорчики, — ухмыльнувшись, сказал пожилой мужчина. — Исполняй приказ!
— Есть! — практикант скрестил в уставном приветствии сжатые в кулаки руки и сел в машину. За ним впихнули приговоренных, потом сели один из охранников, захлопнув заднюю дверь. Шофер бодро взял с места и, лихо промчавшись мимо ворот, выехал на шоссе.
Карие глаза практиканта затуманились.
— Спасибо тебе за первое задание, дантист. Правда, крепкая у твоей девки оказалась невинность, пришлось мне повозиться на благо наро…
Он не договорил. Замухрышка, взвизгнув бешеной крысой, обрушил свои скованные руки ему на голову.
— Уф ты! — Коренастый парень с нескрываемым удивлением двинул тазом, и сидевший рядом охранник вылетел на шоссе — задняя дверь, защемившая при посадке ремень карабина, оказалась неплотно закрытой. Второй охранник успел дотянуться до спускового крючка, забыв про предохранитель, за что расплатился сломанным пальцем. Впрочем, палец беспокоил его недолго, потому что вскоре он оказался лежащим на обочине шоссе с пробитой наручниками коренастого детины головой. Детина вытащил из нагрудного кармана курсанта ключи на кольце, отпер наручники замухрышки, дал ключи ему, дождался, пока тот отпер его наручники, по-хозяйски подобрал с пола карабин и протянул замухрышке руку.
— Я Мыгак, тангит.
— Я Кумахлят, учился на зубного врача.
— Как кфтати. Не люблю вафего брата, но так отомфтить фа любимую мофет тофко фвой. У этой фтуки феркало фаднего вида ефть?
— Разбито.
— Это хорофо.
Машина затормозила. Лязгнула передняя дверь, проскрипели шаги, в проеме двери показалась усатая физиономия шофера, вытянулась и исчезла в кровавом всплеске. Труп с разнесенным пулей черепом свалился на штабель скелетоподобных тел, видимо, привезенных на свалку из какого-то учреждения социального обеспечения. Коренастый поставил карабин на предохранитель, кинул его замухрышке, еще раз пошарил по карманам курсанта, вынул пистолет, вытолкнул тело из машины, вылез сам, несколько раз ударил распростертого покойника ногой в пах, и полез на место водителя.
