Ольга Ларионова - Вахта «Арамиса», или Небесная любовь Памелы Пинкстоун
Санти, поднявшийся было вместе с капитаном, плюхнулся обратно в кресло:
— Ну, а что касается меня… — он запрокинул голову, глянул на Паолу и почти счастливо засмеялся, — то я ни о чем ином и не мечтал.
Капитан сдержанно поклонился всем присутствующим и повернулся, чтобы идти в каюту. Но Симона стояла у двери, ведущей в коридор, и ему пришлось поклониться ей отдельно, и она ответила ему приветливым кивком, даже слишком приветливым для того, чтобы не быть насмешливым. Чертова баба. Все они чертовы бабы.
Дэниел уперся лбом в холодное стекло иллюминатора. Все они… Ерунда. Вовсе не все. Их и нет — всех. Существует только одна — эта проклятая Симона. Североафриканская лошадь. Вонючая марокканка.
Что бы там ни пел этот красавчик Санти про то, что космонавты утратили свою былую популярность, — все равно Дэниел чувствовал себя вне конкуренции; «джентльмен космоса», черт побери, — такие титулы остаются пожизненно и чего-то да стоят. И если в промежутках между двумя рейсами прихоть толкала его к какой-либо женщине — он легко добивался своего, будь она хоть дочерью президента, а не такой вот желтой образиной… Ведь каких-нибудь сто пятьдесят-двести лет назад в таких стреляли, и не из лучевых — из обыкновенных допотопных пистолетов, выстрел которых упруго, по-игрушечному булькает в предрассветной голубизне белых песков пустыни…
— Капитан, — раздался голос, не похожий на все те голоса, которые могли обращаться к нему просто так, — капитан.
Дэниел включил экран.
В каюте теперь были двое — капитан «Бригантины» Дэниел О'Брайн и Санти Стрейнджер, мальчишка, второй пилот в первом рейсе.
— Капитан, — и снова этот удивительный голос, звенящий, как труба, подающая сигнал к началу военных действий, наполнил маленькую каюту, — «Бригантина» не идет на «Первую Козырева» — значит, у нас не будет предлога, как всегда, включить регенератор. А запаса воздуха хватит лишь на полдня. Если этой ночью кто-нибудь из нас не попадет на корабль и не наполнит резервуар свежим воздухом — груз погибнет. Есть один-единственный выход, поэтому вы сделаете вот что, капитан…
Он не предлагал и не приказывал. Он просто сказал: «Вы сделаете, капитан».
Когда Дэниел вернулся в кают-компанию, Симоны там уже не было. И этой, с геометрическими бровями, тоже. Дэниел облегченно вздохнул. Главное никто не посмеет следить за ними…
— Мисс, — сказал он, обращаясь к Паоле, — не будете ли вы любезны провести меня в библиотеку?
Ираида Васильевна вдруг улыбнулась так широко и недвусмысленно, словно О'Брайн обратился именно к ней.
— Да конечно, конечно, — закивала она, — Паша с радостью…
Паола, потерявшая дар речи, стояла перед ним и все дергала свою голубую форменную курточку, и он улыбнулся своей сдержанной улыбкой «джентльмена космоса», и тогда Паола, словно ее подтолкнули в спину, засеменила по коридору к библиотеке, даже забыв пригласить Дэниела следовать за собой.
— Вот, — сказала она, когда дверь за ними закрылась, и они очутились в тесной комнатке, заставленной книгами и ящиками с обоймами микрофильмов.
«До чего же не хочется», — подумал Дэниел и, протянув руку, взял первый попавшийся пухлый том. «Атлас цветов и растений». Чушь какая. Станция, летящая в Пространстве, — и «Атлас цветов и растений».
А то, что он сейчас сам делает, — это не чушь?
— Вы изучаете цветы? — медленно (до чего же не хотелось говорить!) — произнес он.
— Нет. — Паола прижала руки к животу, смотрела на него снизу вверх, благоговейно хлопая ресницами. — Я просто их люблю.
— Любить — это прежде всего знать, — так же медленно и прекрасно понимая, что он говорит откровенную ересь, заметил О'Брайн. Было все равно, что говорить. Нужно было только дать себе время на то, чтобы побороть естественную гадливость, внушить себе, что ты солдат, а не кисейная барышня; солдат добровольный, чье жалованье — относительная независимость на время полета, а долг — вот это. А потом прикрыть глаза, задержать дыхание и сказать: «Иди сюда».
— Любить — это знать, — еще раз повторил О'Брайн, только чтобы не говорить того, что нужно сказать.
— И нет, — сказала Паола, — и не обязательно. Вот самые мои любимые цветы — глицинии. Это огромные лиловые колокольчики, глянцевые, словно сделанные из восковой бумаги, а листики малюсенькие, темно-зеленые, и тоже словно восковые. Если цветок в воду бросить — он потонет, тяжелый такой. А под водой засветится лиловым светом. Это — мои глицинии. Я их такими люблю. А какие они на самом деле — не знаю. Никогда не видела. Но ведь это не важно, правда? Важно, какими я их люблю…
Дэниел не отвечал ей. «А я никогда не был на севере Африки, — думал он. — Для меня Марокко — это тонкий белый песок, и не холмами — ровной пеленой, как снег. И эта огромная женщина с копной жестких, звериных волос… Чтобы схватить за эти волосы, бросить на песок и видеть глаза, черные до лилового блеска, остекленевшие от ужаса, как замороженные сливы, и живой хруст ломающихся пальцев…»
— Поди сюда, — сказал капитан О'Брайн, и Паола не шагнула — качнулась навстречу ему, — просто ноги не успели сделать этого шага.
Марсианин сидел, бесстыдно выставив заднюю ногу пистолетом, и вылизывал ее, так что розовая шерсть ложилась лоснящимися влажными дорожками. Когда Симона подошла, он опустил ногу и с убийственным акцентом сказал:
— Бынжюр.
— Привет, — сказала Симона, присаживаясь перед ним на корточки, — ты Аду видел?
— Не видел, — сказал марсианин.
— А Ираиду Васильевну видел?
— Не видел, — снова сказал марсианин. — А вот Кольку твоего видел. Он сюда летит. Скоро будет.
— Где же скоро? — вздохнула Симона. — Еще два с половиной миллиона лет ждать.
— Больше ждала, — наставительно заметил марсианин и почесал пушистое кремовое брюшко. — И еще подождешь.
— А Паолу видел?
Марсианин томно потянулся и откопал в красной марсианской траве старенький транзисторный приемник. Полились сладкие звуки Свадебного марша Мендельсона.
— Счастливая Паша! — патетически воскликнул марсианин голосом Ираиды Васильевны.
— Что-то ты врешь сегодня, — заметила Симона, — всем счастья наобещал.
— А я так и должен, — сказал марсианин, — я розовый.
Симона рассердилась на него — и проснулась.
Еще не вполне сознавая, что к чему, она подняла руку и щелкнула тумблером.
— Пашка, — позвала она, — Пашка!
Экран фона упорно оставался темным, — видно, Паола еще не приходила в свою каюту. Симона мельком глянула на часы — крошечный такой кружочек на огромной смуглой ручище. Скверно — половина двенадцатого, проспала больше, чем собиралась. Но где же этот чертенок? Просила ведь по-человечески разбудить через час.
Защелкали тумблеры короткого фона: кухня, коридор, кладовая, салон… Пусто. Симона вскочила. Последние кнопки, судорожные вспышки контрольных лампочек: кибернетическая — ванная — шлюзовая — библиотека — всё.
И — каюта начальника станции.
— Паша… — выдохнула Симона, словно всю станцию она сейчас обежала бегом.
— Это я разрешила, — каким-то деревянным, безжизненным голосом произнесла Ираида Васильевна.
Симона сунула босые ноги в туфли, вылетела в коридор и ворвалась в каюту своего начальника:
— Пашка что — у него?
Ираида Васильевна, прямая как палка и застегнутая на все пуговицы, стояла посреди каюты:
— Час тому назад Паола Пинкстоун попросила разрешения вместе с капитаном О'Брайном осмотреть «Бригантину».
Симона села на ее аккуратно застеленную постель:
— Какого черта?
— Симона, — отчеканила Ираида Васильевна, и Симоне стало до отчаянья ясно, что ничему уже не помочь, и вовсе не потому, что в Пространстве приказы начальника не обсуждаются (именно за этим она сейчас и прибежала), но уходит время, и вместе с ним — возможность вытащить эту дурочку из всей этой помойки, — как начальник станции, я несу ответственность перед Комитетом космоса…
— Ай, да при чем здесь Комитет! — Симона запустила пальцы в волосы; потом откинула их, чтоб не мешали смотреть, и тихо, глядя в упор в раскосые, как у Митьки, глаза, спросила: — Послушайте, а вы вообще разбираетесь в мужчинах?
Ираида Васильевна побледнела до желтизны.
— Нет, — сказала она, — ну и что же?
— А вы можете мне поверить, что это — всего лишь забава, случайная ночь на станции, эдакая перчинка после президентских дочек и грудастых фонозвезд.
— Да, — сказала Ираида Васильевна, — ну и что же?
Тут даже Симона оторопела.
— Пусть вы опытнее меня, — продолжала Ираида Васильевна, — охотно вам верю (Симона тихонько вздохнула — о том, что было до Николая Агеева, по всему Пространству мифы ходили, один только Колька их не слушал). Пусть вы даже не ошиблись. Ну и что же? Пусть — забава, случайная ночь, перчинка и все прочее, — и все-таки это может стать для нее счастьем на всю жизнь. Чудес не бывает, Симона, и капитан этот, баловень, никогда не поймет, что за невзрачной рожицей — человек. Не без глаз я, вижу, что не пара они. Ну и что же? Уйдет. Бросит. Забудет. Но для нее-то — на всю жизнь, да так, чтобы каждую ночь вспоминать, и молиться — как сейчас она богу молится. Старому богу, маминому да бабкиному. Потому что нет счастья горше и священнее, чем счастье памяти. Только откуда вам про такое счастье знать? У вас-то оно всегда при себе… А если и бедою обернется для нее эта ночь — все равно это будет ЕЕ горе. И чем бы это ни было — все равно для нее это слишком большое, чтобы чужими руками заслонять…
