Дэн Симмонс - Эндимион
– Дело в том, что… Мой отец был кибридом, помнишь? Тело человека, а личность – матрица ИскИна.
– Но ты же не кибрид.
Энея покачала головой. Мы двинулись дальше. Под нами шумел водопад.
– Пока я буду учиться, тебе предстоит кое-что сделать.
– Например?
– Изучить Землю, выяснить, что замышляют… существа, которые ее похитили, и привести наш корабль.
– Наш корабль? – В конце концов, мысленно прикрикнул я на себя, хватить строить идиота. – То есть мне придется воспользоваться нуль-Т?
– Да.
– И привести сюда корабль Консула?
Девочка вновь покачала головой.
– На это уйдет несколько столетий. Нет, мы встретимся с тобой в другом месте, на каком-нибудь из миров Сети.
Я потер небритую щеку.
– Что-нибудь еще? Давай выкладывай, что ты для меня припасла, какую маленькую одиссею?
– Еще нужно слетать на Окраину и повидать Бродяг. Но это мы сделаем вместе.
– Хорошо. Надеюсь, больше ничего? Знаешь ли, я уже не так молод…
Я попытался обратить все в шутку, но Энея оставалась убийственно серьезной. Она взяла меня за руку.
– Нет, Рауль, это только начало.
Запищал сигнал вызова.
– Что стряслось? – Естественно, первая моя мысль была об А.Беттике.
– Мне сообщили координаты, – озадаченно произнес комлог.
– Как насчет видео?
– Только координаты и крейсерская высота.
– Куда летим?
– Координаты соответствуют точке в трех тысячах километров к юго-западу отсюда.
Я посмотрел на Энею.
– Что сие означает?
– Точно я не знаю, – ответила девочка, – но кое-какие догадки у меня есть. Пускай это будет сюрпризом.
Держа друг друга за руки, мы вышли из дома и по залитому солнечным светом ковру палой листвы направились к катеру.
59
Я уже говорил: зря вы это читаете. Теперь я понимаю, что следовало выразиться иначе: зря я это пишу.
На протяжении бесчисленных дней и ночей я заполнял гладкие веленевые страницы воспоминаниями об Энее, Энее-девочке, и ни словом не обмолвился о той, кого вы знаете как мессию и кому, быть может, ошибочно поклоняетесь. Но я писал не для вас – и, как выяснилось, не для себя. Своими воспоминаниями я оживил Энею-ребенка потому, что хотел, чтобы ожила Энея-женщина – ожила вопреки логике, вопреки истории, вопреки безнадежности и отчаянию.
Каждое утро, когда автоматически вспыхивают лампы, я просыпаюсь в кошачьем ящике Шредингера, три на шесть метров, и с изумлением обнаруживаю, что еще жив, что так и не почувствовал ночью миндального привкуса.
Каждое утро я сражаюсь со страхом и отчаянием, пишу воспоминания и аккуратно складываю в стопку веленевые странички. К сожалению, здешняя система переработки далека от совершенства: больше дюжины страниц зараз она не выдает. Вот и получается, что мне приходится запихивать в рециркулятор первые страницы рукописи. Они выходят чистенькими и свежими, садись и пиши. Змея, которая гложет собственный хвост. Настоящее безумие. Либо – истинная сущность здравомыслия.
Вполне возможно, процессор в текстовой палете запоминает все, что я пишу. Он запомнит и то, что мне еще предстоит написать, – если, конечно, судьба будет благосклонна. Но, честно говоря, чихал я на процессоры и на судьбу. Меня интересует лишь та дюжина страниц – невинно чистых поутру и заляпанных чернилами, заполненных мелким, бисерным почерком к вечеру.
На этих страницах каждый день оживает Энея.
Прошлой ночью, когда огни в камере погасли и от вселенной меня отделяла разве что статико-динамическая капсула застывшей энергии, в которой хватало места и флакону с цианидом, и таймеру, и счетчику радиации, – так вот, прошлой ночью я услышал, как Энея окликает Рауля Эндимиона по имени. Я сел. Царил непроглядный мрак, но я настолько разволновался, что позабыл включить свет; я был уверен, что сплю, но тут ее пальцы коснулись моей щеки. Это были ее пальцы, уж мне ли не знать. Я целовал их, еще когда Энея была ребенком. Поцеловал и в ту ночь, на прощание.
Ее пальцы коснулись моей щеки. Пахнуло знакомым ароматом. К моим губам прильнули милые губы.
– Рауль, хороший мой, мы уходим отсюда, – прошептала она. – Не сейчас. Когда ты закончишь свою историю. Как только все вспомнишь и все поймешь.
Я потянулся к ней, но она словно отступила. Когда зажглись огни, в камере никого не оказалось.
Я расхаживал по своему эллипсоиду, пока огни не вспыхнули вновь, уже утром. В те бесконечные месяцы я боялся вовсе не смерти – Энея научила меня относиться к ней как к неизбежности, – я боялся безумия. Почему? Потому что безумие лишило бы меня воспоминаний об Энее.
Внезапно мне бросилось в глаза, что текстовая палета включена. На миг я застыл как вкопанный. Перо высовывалось из-под крышки… Когда мы путешествовали по вселенной с Энеей, я заметил у нее привычку засовывать перо меж страниц дневника, который она вела. У меня задрожали руки. Я рециркулировал то, что написал вчера, и включил принтер.
Из устройства выползла одна-единственная страница. Я сразу узнал почерк Энеи.
Это был своего рода поворотный пункт. Либо я действительно обезумел, либо спасен и воскрес для новой жизни.
Читайте и судите сами. Скажу лишь, что прочел ее с надеждой на спасение. Не на духовное, а на физическое – на телесное воссоединение с той, кого помню и люблю больше всех на свете.
Иначе, на мой взгляд, читать и не стоило.
60
Рауль, можешь считать, что это постскриптум к твоим воспоминаниям, которые я прочла сегодня ночью. Господи, сколько минуло лет… Помнишь последние три часа, которые мы провели вместе на катере – ты, мой милый Рауль, наш добрый А.Беттик и я? Катер летел по направлению к Талиесин-Уэст, где меня ожидали долгие годы ученичества. Мне так хотелось все тебе рассказать – поведать о снах, в которых мы были любовниками и поэты слагали песни о нашей любви; о видениях грядущих опасностей, о встречах с новыми друзьями и о тягостных прощаниях, о еще не испытанной скорби и еще не свершившемся торжестве.
Но я промолчала.
Помнишь? Мы дремали, сидя в креслах. До чего же странная штука жизнь… Последние часы наедине, завершение одного из самых запоминающихся промежутков нашей близости, конец моего детства, начало иных отношений – а мы дремали. И ладно бы в одном кресле, а то в разных… Жизнь чертовски жестока. Бесценные воспоминания теряются среди повседневных мелочей.
Но мы устали. Нам было даже не до разговоров.
Когда катер пошел на снижение над пустыней, я вырвала страничку из своего бедного дневника, уцелевшего в воде и в огне, и написала тебе записку. Ты спал, опустив голову на подлокотник кресла, по подбородку текла струйка слюны. У тебя не было ни бровей, ни ресниц, на макушке, там, где волос коснулось пламя, виднелась проплешина. Выглядел ты забавно – этакий клоун, которого сморил сон. (Помнишь, мы с тобой говорили о клоунах, когда летели к Бродягам? Ты видел клоунов в цирке Порт-Романтика, а я наблюдала за ними в Джек-тауне на ежегодной ярмарке в канун праздника Первопоселенцев.)
Ожоги. Пятна мази на щеках и на висках, под глазами и на верхней губе – ни дать ни взять клоунский грим. Белое на красном. Ты был прекрасен, Рауль. Я полюбила тебя. Пойми, я любила тебя в прошлом и будущем и за пределами пространства-времени.
Ну вот, я написала записку, сунула ее в карман твоей наполовину истлевшей рубашки и тихонько поцеловала тебя в губы, отыскав необожженный уголок. Ты пошевелился, но не проснулся. На следующий день ты не сказал мне ни слова насчет записки, вообще о ней не упоминал, и я долго гадала, нашел ты ее или нет – может, она выпала из кармана или ты выкинул ее заодно с рубашкой в Талиесине…
Строки принадлежали моему отцу. Он написал их столетия назад. Потом умер, воскрес, если можно так выразиться, кибридом и умер снова, уже как человек. Умер – и продолжал жить: его личность скиталась по метасфере. Вместе с Консулом покинул Гиперион, проникнув в ДНК бортового компьютера. Что бы там ни плел в своих «Песнях» дядюшка Мартин, о чем отец говорил, прощаясь с моей матерью, известно только им двоим. Но когда мама проснулась на следующее утро, она обнаружила эти строки – и сохранила распечатку до конца жизни. Я знаю… Когда мы жили в Джектауне, я прокрадывалась в ее комнату и читала выцветшие строчки на пожелтевшем веленевом листе. Каждую неделю, начиная с того дня, когда мне исполнилось два года.
Милый Рауль, эти строки я подарила тебе с прощальным поцелуем в последний день нашего первого путешествия. Эти строки я оставила тебе сегодня с поцелуем надежды. Эти строки я потребую у тебя при следующей встрече, когда ты закончишь свои воспоминания и начнется наша дорога в вечность.
Прекрасное пленяет навсегда.
К нему не остываешь. Никогда
Не впасть ему в ничтожество. Все снова
Нас будет влечь к испытанному крову
С готовым ложем и здоровым сном.[38]
А сейчас, Рауль Эндимион, я говорю тебе «прощай» до той поры, когда мы снова встретимся на страницах твоих воспоминаний, в яростном экстазе…
