Ким Робинсон - Красный Марс
Той ночью он, не в силах уснуть, оставил заявку на звонок Аркадию, и через полчаса тот с ним связался. Аркадий, кто бы мог подумать, оказался в обсерватории на горе Олимп.
— Чего ты хочешь? — спросил его Фрэнк. — Что, по твоему представлению, будет, если все уйдут прятаться в горы?
Аркадий ухмыльнулся.
— Зачем нам строить человеческую жизнь, Фрэнк? Мы будем лишь удовлетворять свои потребности, заниматься наукой и, может быть, еще немного терраформированием. Мы будем петь, танцевать и гулять на солнце, маниакально работать лишь ради еды и удовлетворения любопытства.
— Это невозможно, — воскликнул Фрэнк. — Мы — часть мира, мы не можем из него сбежать.
— Уверен, что не можем? Говоря твоим языком, Земля — просто голубая вечерняя звезда. А этот красный мир — теперь единственный для нас.
Фрэнк, рассерженный, махнул на него рукой. Он никогда не мог разговаривать с Аркадием — никогда. С Джоном у него случались трудности, но с Джоном они были друзьями.
Он поехал обратно. Массив Элизий возвышался над горизонтом, как гигантское седло, наброшенное на пустыню: крутые склоны двух вулканов теперь были розово-белыми, покрытые крупным слоем зернистого снега, которому вскоре предстояло образовать собой ледник. Ему всегда казалось, что элизийские города уравновешивают Фарсиду, ведь они старше, меньше, более управляемы и вменяемы. Но сейчас люди стали пропадать целыми сотнями, и Элизий стал отправной точкой для формирования нового народа, скрывающегося в покрытой кратерами пустыне.
В Элизии его попросили прочитать речь для группы американских новичков, проводившей здесь свой первый вечер. Речь была формальной, но перед ней проходило неформальное собрание, и Фрэнк, придя туда, задавал свои обычные вопросы.
— Конечно, мы вылезем отсюда, если сможем, — прямо заявил ему один мужчина.
Другие тут же подхватили:
— Они сказали нам не лететь сюда, если мы хотим много гулять по поверхности. И что на Марсе на самом деле все не так.
— И кого они думают обмануть?
— Вообще-то мы тоже смотрим видео, которые они отправляют на Землю.
— Черт, да в каждой второй статье пишут о марсианском подполье, о том, какие они коммунисты, нудисты или розенкрейцеры…
— Утопии, караваны, пещерные люди…
— Амазонки, ламы, ковбои…
— А на самом деле все проецируют свои фантазии сюда, потому что там дела слишком плохи, понимаете?
— Может быть, там существует единый, согласованный мир…
— Это очередная выдумка, совершенная фантазия…
— А что, истинные хозяева планеты, почему нет? Скрытые ото всех, может быть, под предводительством вашей знакомой Хироко, поддерживающие связь с вашим знакомым Аркадием, а может, и нет. Кто знает? Никто не знает наверняка, ни здесь, ни на Земле.
— Это все байки. Но лучшая из историй разворачивается прямо сейчас, и ей увлечены миллионы людей на Земле, они очень к ней привязаны. Многие из них хотят оказаться здесь, но это удается далеко не всем. А приличный процент тех, кого отбирали для перелета, лгали как могли, лишь бы сюда попасть.
— Да-да, — угрюмо вставил Фрэнк. — Мы все лгали. — Он вспомнил старую шутку Мишеля: раз уж они все равно сойдут с ума…
— Вот видите! Так чего вы еще ожидали?
— Не знаю. — Он печально покачал головой. — Но это выдумки, понимаете? Когда какой-то общине необходимо оставаться скрытой от других, это очень сильно ей мешает. Когда доходит до дела, то выясняется, что это просто байки.
— А куда в таком случае деваются все пропавшие?
Фрэнк неловко пожал плечами, и они усмехнулись.
Час спустя он все еще размышлял над их вопросом. Все собрались в амфитеатре под открытым небом, построенном из соляных блоков в классическом греческом стиле. Многоступенчатый полукруг из белых скамеек был заполнен телами, увенчанными внимательными лицами, ожидающими его речи, жаждущими услышать, что им расскажет человек из первой сотни. Для них он был реликтом, историческим персонажем, который оказался на Марсе за десять лет до того, как некоторые из них родились, а Землю он помнил такой, какой она была во времена их дедов. Между ними был огромный затененный каньон времени.
Древние греки рассчитали верные размеры и пропорции для оратора: ему достаточно было лишь слегка повысить голос, чтобы все могли его слышать. Он сказал несколько стандартных фраз, обрезанных и цензурированных, будто разорванных в клочья последними событиями. В таком виде они не казались связными даже ему самому.
— Вот смотрите, — сказал он, отчаянно пытаясь поменять все на ходу, выискивая лица в толпе, — когда мы прилетели сюда, мы оказались в месте, которое было совсем другим, в новом мире, и это неизбежно делает нас самих другими, не такими, какими мы были прежде. Никакие старые наказы с Земли теперь не действуют. Мы непременно создадим новое марсианское общество, это будет просто естественным развитием. К этому приведут решения, которые мы примем вместе, общими силами. И это будут решения, которые мы примем в наше время, в эти годы, прямо сейчас и в это мгновение. Но если вы захотите от этого отстраниться и убежите в тайные колонии, вы этим изолируете сами себя! Останетесь теми же, кем были до прибытия сюда, и никогда не превратитесь в людей с Марса. А также лишите всех нас, остальных, своих профессиональных знаний и своего вклада в общее дело. Уж поверьте, я об этом знаю не понаслышке. — По его телу пробежала боль, он удивился, почувствовав ее. — Как вам известно, первыми исчезли некоторые товарищи из первой сотни, предположительно их возглавила Хироко Ай. Я до сих пор не понимаю, почему они так поступили, правда. Но мы лишились ее выдающегося таланта в проектировании систем на долгие годы, не могу даже описать, как нам ее не хватало! И теперь вы можете с уверенностью заявить, что часть наших проблем возникла именно из-за ее отсутствия в эти годы. — Он тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями. — Когда я впервые увидел этот каньон, в котором мы сейчас находимся, я был вместе с ней. Это было одно из первых исследований этого региона, и Хироко Ай была рядом, и когда мы заглянули в этот каньон, увидели его пустое и ровное дно, она сказала мне: Юно похоже на комнатный пол. — Он уставился на свою аудиторию и попытался вспомнить лицо Хироко. Да… нет. Странно, почему лица помнятся только до того момента, как ты пытаешься представить их, — они будто отворачиваются от тебя. — Мне очень ее не хватало. Теперь я приехал сюда, и мне не верится, что это то же самое место и что… теперь даже в то, что я вообще знал ее, верится с трудом. — Он сделал паузу, попытался сосредоточиться на лицах слушателей. — Вы понимаете?
— Нет! — крикнул кто-то.
Поверх замешательства в нем вспыхнула искра старого гнева.
— Я говорю, что нам необходимо построить здесь новый Марс! Я говорю, что мы совершенно новые создания, что здесь все по-другому! Все по-другому!
Ему пришлось сдаться, и он, уйдя с трибуны, сел. Слово взяли другие выступающие, и их монотонные голоса полились над ним, пока он сидел, будто впав в ступор, выглядывая через открытую сторону амфитеатра на парк широко посаженных кленов. За ними высились стройные белые здания, и на их крышах и балконах тоже росли деревья. Белое и зеленое.
Он не мог им этого объяснить. И никто не мог. Только время и сам Марс. А они тем временем станут действовать в полном противоречии своим интересам. Так было всегда, но как же так? Почему люди такие глупцы?
Он вышел из амфитеатра и побрел по парку, потом по городу.
— Почему люди действуют против своих самых очевидных материальных интересов? — спрашивал он у Слусинского через свою наручную панель. — Это какой-то бред! Марксисты были материалистами, как они это объясняли?
— Идеологией, сэр.
— Но если материальный мир и наш способ управления им определяют все остальное, откуда взяться этой идеологии? Как они говорят, она возникла?
— Некоторые из них определяли идеологию как воображаемое отношение к реальной ситуации. Они признавали, что воображение имеет существенное влияние на жизнь человека.
— Значит, они не были никакими материалистами! — Он пылал презрением. — Не удивительно, что марксизм мертв.
— Но, сэр, вообще-то многие на Марсе считают себя марксистами.
— Черт! Да хоть зороастрийцами, янсенистами или гегельянцами!
— Марксисты и есть гегельянцы, сэр.
— Заткнись, — бросил Фрэнк и оборвал связь.
Воображаемые создания в реальной местности. Не удивительно, что он забыл о кнуте и прянике и пустился в область «новых нас», глубоких различий и прочего дерьма. Попытался быть Джоном Буном. Да, это было правдой! Он попытался делать то, что делал Джон. Только у Джона это хорошо получалось; Фрэнку же в те годы это не раз казалось волшебством, когда тот словно менял все одной манерой говорить. Тогда как для Фрэнка слова — будто камни во рту. Даже сейчас, когда слова всем нужны, когда они — единственное, что могло их спасти.
