Джулиан Мэй - Вторжение
ЭСВ! Впервые я нашел название тому, что сделало меня и Дона чужаками в родной стране. Меня потрясло это открытие, я тут же поделился им с братом и дал ему кое-что почитать. Но Дон отреагировал со свойственным ему цинизмом. Это же фантастика, выдумки! Какое они имеют отношение к нам?
Скоро журналы меня уже не удовлетворяли. Я записался в Берлинскую публичную библиотеку и перерыл все энциклопедии в поисках ЭСВ и связанных с ним явлений. Меня ожидало разочарование. Авторы статей заявляли, что «отдельные личности» верят в существование таких сверхъестественных явлений, как телепатия, ясновидение и психокинез, и сходились на том, что никаких научных подтверждений данного феномена не существует.
Я перечитал в юношеском отделе все книги о функциональной деятельности мозга, затем переключился на полки для взрослых. Ни в одном из трудов не было и намека на тот дар, которым обладали мы с Доном. Фонд Берлинской библиотеки был очень беден и не содержал серьезных работ по вопросам парапсихологии (нельзя же принимать всерьез несколько хлипких книжонок, поименованных в каталоге, как «оккультная литература»). Я набрался смелости, подошел к библиотекарше и спросил, не посоветует ли она мне что-нибудь о людях, наделенных необычайными умственными способностями.
– Есть такая книга! – объявила она, немного подумав, и дала мне томик из карманной библиотечки «Викинг» – «Странный Джон» Олафа Стейплдона.
Скрыв свое разочарование по поводу формата книги, я, только чтобы не обидеть библиотекаршу, взял ее домой, начал читать, и передо мной разверзся настоящий ад.
Герой книги был мутантом странной внешности и безграничной силы ума. Гений, сверхчеловек, метапсихический оперант, загнанный в мир скучных людей, искренне, но тщетно пытавшихся его понять. Да, нормальные отнюдь не преследовали Странного Джона, более того – даже по-своему любили его. Но он терзался одиночеством и сознанием вынужденной отчужденности. В одной жуткой, на мой взгляд, главе он рассказывал о своем отношении к другим людям.
Я живу в мире призраков, одушевленных масок. Никто из вас не кажется мне живым. Такое чувство, что, уколи я кого-нибудь иглой, и крови не будет, а только шипенье выпускаемого воздуха. Не знаю, почему вы такие и чего я ищу в вас. А главное – не могу понять, отчего я так не похож на вас.
В своей обособленности Странный Джон выработал для себя эгоцентричный моральный кодекс. В десять лет он тешил свои амбиции грабежом, пока его не застукал сосед – добряк полицейский. Джон ничтоже сумняшеся убил соседа, чтобы избежать разоблачения.
С той поры он стал смотреть на ближних как на животных или на необходимые инструменты для достижения собственных целей. У него были грандиозные планы: воспользовавшись своими талантами, он сколотил огромное состояние и начал путешествовать по миру в поисках таких же гениальных мутантов. И встретил себе подобных в достаточном количестве, чтобы основать колонию на небольшом острове южных морей. Аборигенов легко убрали с дороги, принудив их к массовому самоубийству, но прежде – в порядке компенсации – мутанты устроили им веселый праздник. Воцарившись на острове, Джон и его друзья (все они были очень молоды) принялись создавать нечто среднее между Эдемом и технократической Страной Чудес. Одной лишь силой ума они могли высвобождать атомную энергию, а кроме того, располагали высокотехнологичным оборудованием. Но быт их отличался простотой и безвкусностью; в этом они повиновались своему гуру из тибетского ламаистского монастыря, время от времени выходя с ним на телепатическую связь.
Молодые мутанты строили планы по созданию сверхчеловека, пересмотрели свою позицию во Вселенной, достигли трансцендентного квази-Единства, названного «астрономическим сознанием», вступили в контакт с экзотическими существами, населяющими другие звездные системы… И в конце концов поняли, что обречены.
Британское военное судно обнаружило остров, несмотря на метапсихический камуфляж, обеспеченный колонистами. Как только тайна вышла наружу, сверхдержавы блокировали остров своими крейсерами. Одни видели в новой колонии угрозу для себя; другие подсчитывали выгоды от использования молодых гениев в своих политических интересах. Попытка переговоров между человеком и сверхчеловеком провалилась, когда японец, входивший в состав делегации людей, заявил:
– Этот парень, Странный Джон, и его команда одарены невероятной силой. Для европейца она непостижима. Но меня не проведешь – я испытал ее на своей шкуре. Поверьте мне, они не мальчики и девочки, а дьяволы. Если сохранить им жизнь, они погубят нас. И мир будет принадлежать им, а не нам.
Парламентеры отбыли, и заинтересованные страны решили сбросить на остров десант и расправиться с мутантами путем герильи note 22.
Странный Джон имел возможность отразить атаку фотонным оружием (он изобрел нечто вроде лазера), но, обсудив последствия, колонисты отказались от сопротивления, рассудив, что «покоя не будет, пока мы не покорим весь мир», а это займет много времени и «развратит наши души». Потому юные мутанты направили сплоченный умственный удар на атомную электростанцию и взорвали остров…
– Дон, прочти это, – попросил я, положив перед ним книгу.
Мысленно я развернул перед ним пугающие глубины личности героя: холодную безнравственность, противоречившую всему, что нам проповедовали, безысходное одиночество и пессимистический взгляд на обычных людей в сопоставлении с всесильным суперинтеллектом.
Дон отказался: мол, у него нет времени забивать себе голову всякой старомодной чушью (книга вышла в 1935 году, да к тому же автор – англичанин). Я возразил, что дело не в сюжете, а в том, как писатель изображает нам подобных. Я долго уговаривал его и в конце концов добил. Дон корпел над романом недели две, все это время тщательно скрывая от меня свои мысли, и в конце концов заявил:
– Мы не такие.
– Что значит – не такие? Ну да, мы не гении, нам не светит миллион долларов на бирже, мы не способны изобрести фантастическое оружие и основать колонию на далеком острове… Но даже то, что мы умеем, может насторожить других людей, показаться им опасным. Я имею в виду в первую очередь не психокинез, а принуждение. Тебе оно лучше удается, так что ты должен меня понимать.
– Подумаешь, дело большое – обыграть ребят в хоккей или вытянуть у дядьки несколько центов, когда он на взводе!
– А девчонки? – напомнил я.
Он только хмыкнул, сунул мне книгу и повернулся спиной.
Донни, Донни, мысленно окликнул я, подумай, если другие узнают, они возненавидят нас так же, как Странного Джона!
А ты сделай так, чтобы они не узнали, ответил он.
Долгое время мы с братом отставали от сверстников в физическом развитии, зато, окончив начальную школу, стали расти как на дрожжах. Дон был гораздо красивее и здоровее меня; его горящие зеленые глаза пронзали всех насквозь, точно лазерные лучи, – в обиходе такой взгляд называют магнетическим, а если добавить к нему инстинктивное владение принудительной метафункцией, то и впрямь перед ним было трудно устоять. В четырнадцать лет Дон Ремилард прослыл неотразимым и бессердечным берлинским Казановой: девчонки сходили по нему с ума. Я же был его бледной копией, карикатурой. Рядом со стройной рослой фигурой брата я выглядел долговязым и нескладным. У него были иссиня-черные вьющиеся волосы, как у известного эстрадного певца, у меня – торчащие во все стороны патлы. От его гладкой кожи оливкового цвета, ямочки на подбородке, тонкого орлиного профиля глаз нельзя было отвести, а меня замучили прыщи и гайморит, к тому же разбитый на хоккее нос неправильно сросся.
Если тела наши выросли до мужских размеров, то умы пошли еще дальше. Дона раздражали мои комплексы, моя застенчивость, мое книгочейство. В средней школе я отлично успевал по гуманитарным дисциплинам и вполне сносно – по техническим. Успехи Дона в учении были скромнее, но это не уменьшало его популярности, поскольку пробелы в знаниях он компенсировал достижениями на хоккейных площадках и футбольных полях, показывал чудеса психокинеза и принуждения.
Он пытался подковать меня еще в одном распространенном виде спорта – обольщении женского пола, – но безрезультатно. Я не мог побороть замкнутости, какой у Дона отродясь не бывало. Желания, разбуженные притоком мужских гормонов, бередили мне душу не меньше, чем подавляемые метафункции. Поскольку в воскресной школе нам проповедовали греховность «нечистых действий», я терзался угрызениями совести, когда бывал не в силах противиться соблазну вручную разрядить сексуальное напряжение. Я нес бремя «смертного греха», пока не осмелился исповедаться в своем грехопадении отцу Расину. Но мой добрейший духовник оказался человеком гораздо более передовых взглядов, нежели большинство его собратьев из католического духовенства того времени; он все мне объяснил прямо, доходчиво и во многом облегчил мои страдания.
