Сергей Жарковский - Я, Хобо: Времена Смерти
- Если всё так, а не иначе, значит, всё так, а не иначе, парень.
- Расслабься, - продолжал он, - а я за тобой поухаживаю. А то ведь сдохнешь от реактивной простуды, мне и поговорить будет не с кем! Сиди, грейся, сейчас я налью тебе чаю, к печке тебя подвинуть ближе? ты сиди, сиди, знаю я, про кого ты, не беспокойся, он, Нортон твой Кротик, жив, здоров, и спит. Вон, в соседней комнате. И не он один! Целая компания подбирается. Да сиди ж ты, горе ты луковое! Космонавты в моё время, знаешь, как вели себя, завершив орбитальную вахту? И после благополучного возвращения на родную землю? Тихо сидели в носилках и глупо улыбались окружающим. Так что уж ты давай, космонавт, сиди и глупо улыбайся. Контузило немного твоего Кротика и сильно забрызгало неприятным. Контузия пройдёт, а от неприятного я его отчистил. Не надо его тревожить, а тебе не надо тревожиться. У него есть время поспать, а у нас с тобой есть время выпить чаю, согреться, позавтракать - и поговорить.
Янис Порохов хмыкнул, поправил жаркую колючую ткань у меня под подбородком, на шаг отступил, рассматривая меня, словно скульптор незавершённое произведение, - а я и походил на незавершённое произведение, на мраморную каменюку с не извлечённой скульптурой внутри: клетчатый кокон с торчащей из него моей башкой в очень удобном моему бедному позвоночнику кресле. Икры у меня ныли в лад позвоночнику. Невыносимо чесалось под кровяной коркой. Налюбовавшись, Янис Порохов открыл стенной шкаф, вынул оттуда ботинки и сказал:
- Ейбо ваш - с тебя ростом. Должны тебе подойти. Нет, ты сиди, а я их на печку поставлю, наденешь подогретые. Ты знаешь, что посуду положено подогревать?
Подойдя к позвякивающей от расширения и разящей горелым железом печке, Янис Порохов поставил ботинки на печкин верх.
- Не сгорят, не бойся, - предупредил он меня. - Так сделано.
- Спа… си… я не бою… - что-то такое из меня вылезло.
- Ты, парень, помалкивай пока, - сказал Янис Поро-хов. - Отдыхай, двигай глазами, осматривайся; но ни о чём не думай! Времени нет! - воскликнул он со странной интонацией, как будто киногерой. - Угощение и чай! Сейчас сделаем. Кстати, а ты мне ничего не должен сказать сразу? - вдруг спросил он. Например: "Грузите апельсины бочках"! (Он так и сказал - отчётливо выпустив предлог). Или - "Сегодня прекрасная весна"! Нет? Не понимаешь? Да знаю я, знаю, что тебя послали, знаю… И кто.
- Дровишек надо подбросить… - говорил он сам себе тихонько, но я всё слышал, а он уходил из клуба, возвращался через минуту с охапкой частей нарезанного дерева и по одной закладывал эти части в костёр, горящий внутри железного куба недалеко от меня справа. Да, навидался я костров. - О сладок дым продуктов сгорания! - говорил он, поднимаясь с корточек и отряхивая ладони и живот. - Жаль, что сейчас не утро. Я бы был вправе сказать: люблю запах горящих ботинок поутру! Шутка, выживут твои ботинки. Ты не обращай внимания, я цитирую, я цитирую… Цитировать безопасно, парень, слова чужие, отвечать не тебе. Подлый приёмчик! Меня и самого уже тошнит от цитат. Дотошнит, и стану я совершенно нормальным. Ты ещё соскучишься. А видал, парень, какой у меня чугунный чайник? Это, парень, настоящий инопланетный артефакт! А какая на мне курточка? - Он хохотал, горстями бросая в чайник чайный порошок из хорошо мне знакомой стандартной упаковки, хохотал, понимая неведомый мне смысл своих слов, хохотал, наливая в чайник какую-то тягучую жидкость из зелёной бутылки. - Ты видел "Звёздные войны"? Нет? Был такой трёхсерийный фильм-сказка на моей великой старой доброй Земле, планете непростой… Чего ты, что я сказал? "Планета непростая"? Экзюпери, мой мальенький друг, - (Он так произнёс - "мальенький"), - да, да, у нас с тобой общие знакомые, о счастье. "Мне всегда казалось, что в наших песнях и в этой книге… хм-хм, скорее наоборот, в этой книге и в наших песнях… очень много общего… - И он хохотал непонятной мне шутке, отводя в стороны чайник и только что налитую большую чашку.
- Жаль, что ты не видел "Звёздные войны", - говорил он, помогая мне выпростать из-под ткани одну руку и вставляя мне в неё чашку. - Я, парень, уже тысячу лет играю в Оби-Ван Кеноби, - доверительно сообщал он, придвигая большой лакированный ящик с расчётом, чтобы, когда он, Янис Порохов, на ящик сядет, мне бы не пришлось скашивать глаза. - Тысячу лет: с тех пор как кончилась первая тысяча. И это не смешно! - (А я и не думал смеяться.) - Ты, может быть, сейчас вообразил, что это метафора - "тысяча лет"? Ошибаешься. Смею вас уверить.
- Пей! "Не пей. - Почему? - Вино отравлено! - Что придумал, подлец!" Чего ты дёргаешься, это опять цитата! Пей, это, во-первых, чай, а во-вторых, не ядовитый, - сообщал он. - Сахара нет, налил сиропа… Ты не должен считать меня праздным болтуном, - говорил он мне с упрёком. - Я просто рад, рад я, ну все мы люди, все мы человеки, каждый в своём роде, но - все. Ну что, Марк Байно, парень - "чокнемся чаем"? "На поцелуй"? Ну вот ещё, с тобой цаловаться!
- Ты согрелся? - спрашивал он, отхлебнув из своей чашки в очередной раз. - Чай, парень! Жаль, что сейчас не пять часов. А помнишь: "С тех пор у нас всё время файф-о-клок!" - Он хохотал. - Я хотел плеснуть тебе спирта, но поверь мне! - Он делал трагическое лицо. - Рано пить спирт! Слишком рано! Или тебе ничто не слишком? Я тебя не утомил? - Он прыскал в свою чашку, совершенно как будто только что вылупившийся из секвенсора девственник. - Выпить мне, конечно, хочется с тобой… Прямо-таки патологически. Ты знаешь, что такое "патологически"? - Тут я кивал, шептал: "Знаю…", чем приводил Яниса Порохова в восторг - совершеннейший, если не сказать - сумасшедший. Так продолжалось, наверное, час. Пока мне не понадобилось в туалет. Я дал ему это понять, он вскочил - он очень легко и красиво двигался, как хорошо отрегулированный робот, - он вскочил, схватил с печки ботинки и бросил их мне под ноги.
- Надеюсь, ты по-маленькому, - сказал он заботливо. - По большому тебе сейчас, хобо, нежелательно. Кстати, ты знаешь, что "по-маленькому" называлось у нас "сурлять"? Пойти посурлять… А по большому - поверзать… Так вот, верзать тебе сейчас будет не очень здорово. Ты давно ел?
- Нет, мне помочиться… - сказал я. - Я ел давно. - Я больше понимал его по его интонациям. У него был выразительный голос.
- Хорошо. Обувайся. И не сочти за жадность - есть тебе действительно нельзя. Пока грудь, как бы, не зарастёт побольше. Два дня. Запомни!
И он помрачнел. Пока я распутывался, попадал носками в ботинки, вставал, с трудом ловя вертикаль, он и помрачнел. И больше не шутил.
На вид ему тысячи лет не было. По меркам космача он, конечно, был стар, но за прошедшие сутки я успел насмотреться на стариков Рукинштейна и Мерсшайра, так что по изношенности кожи на лице, по каким-то ещё, ещё неотчётливо осознаваемым мной, признакам - Янис Порохов был где-то старше первого и моложе второго. Пока шутил и улыбался. А помрачнев разом стал старше, опередив и Мерсшайра…
В Космосе мы все из одной пробирки, отличия считает и разбрасывает вычислительная станция секвенсора. Я не раз слышал от старших, что как будто земляне нас между собой почти не различают. Не знаю. Если говорить о росте, то - правда: 172-170 у нас рост; но верно и обратное: когда стоял я над хорошо ухоженным унитазом в клубном гальюне (со штатно работающей сантехникой) и пытался вспомнить лицо моего гостеприимного хозяина, всего несколько секунд назад виденное, то собиралось передо мной нечто среднее из лиц Мерса, Бори-Бля, Хана, Порохова и актёров из земных фильмов. Когда я, опроставшись, вышел из туалета, сложившийся образ настолько окреп, что Янис Порохов, встретивший меня посередине клуба, показался мне незнакомцем. Да, Янис Порохов несомненно был землянином, и да, несомненно земляне были для нас, космачей, одинаковы в своей разности… Но я всё равно спросил его:
- Янис, вы из экипажа Марты Кигориу?
Он сразу кивнул, - но не на мой вопрос, а тому, что этого-то вопроса он и ждал, и дождался.
- Нет, парень Байно, - он ответил. - Я настолько не из экипажа Марты Кигориу, что мало того, что неотчётливо знаю, кто такая Марта Кигориу, так я вообще, как бы, ни из чьего экипажа, парень.
- Вы землянин, - сказал я.
- Да, я же говорил. - Он кивнул. - Я родился на Земле, в Москве, в одна тысяча девятьсот семьдесят первом году. И жил там, можно сказать, долго - до одна тысяча девятьсот девяносто шестого года. Ты сядь. Сядь, парень, на этот вот деревянный ящик. - Я оглянулся и сел на "этот" лакированный деревянный ящик. - Но очень давно я родился, - продолжал Янис Порохов, - очень много собственных лет назад. - Вот тут была усмешка. Последняя усмешка Судьи Яниса Порохова, которую я видел. - Очень много назад. Так что я вряд ли очень уж, как бы, землянин. Так… - Он показал пальцами когтистые "кавычки". - Немного.
- Видите ли, товарищ… - начал я.
- Как ты сказал?! - перебил он. - Как ты сказал?!
Я смешался.
- Ты сказал, - сказал он утвердительно. - Не я. Ты сказал: товарищ. О господи. Не я, не он, не они, не оне. Сказал ты. - Он откашлялся в кулак. У него блестели глаза. Он оскалился. У него были неровные, нездорового цвета зубы. - Ладно, Байно, парень. Ты сказал, и ты очень, как бы, хорошо сказал. Это - Рубикон, Рубик-джян…
