Джон Варли - Ненавязчивость зрения
После недолгих поисков вокруг я нашел взрослых на северном пастбище. Там были все родители, и никого из детей. Они стояли группой, образуя круг. Расстояние между соседями было примерно одинаковым.
Немецкие и шетландские овчарки и были там. Они сидели на прохладной траве, глядя на людей. Держались они настороже, но не двигались.
Я направился к людям и остановился, когда осознал их сосредоточенность. Они касались друг друга руками, но пальцы были неподвижны. Безмолвие этих неподвижно стоявших людей, которых я привык видеть в движении, оглушало меня.
Я наблюдал за ними по меньшей мере час. Я сидел рядом с собаками и почесывал их за ушами. Они облизывались с довольным видом, но все внимание обращали на группу людей.
Я постепенно осознал, что группа движется. Очень медленно: лишь по одному шагу то здесь, то там. Она расширялась, и так, что расстояние между соседями оставалось одинаковым — как расширяющаяся вселенная, где галактики отдаляются друг от друга. Руки их теперь были вытянуты; они касались соседей лишь кончиками пальцев, как бы образуя кристаллическую решетку.
В конце концов они вовсе перестали касаться друг друга. Я видел как их пальцы вытягиваются, пытаясь преодолеть слишком большое расстояние. Люди по-прежнему расходились в стороны. Одна из собак начала поскуливать. Я почувствовал, как волосы на затылке становятся дыбом. Холодно здесь, подумал я.
Я закрыл глаза из-за внезапной сонливости.
Потрясенный, я открыл их. Затем я заставил их закрыться. В траве вокруг меня стрекотали сверчки.
В темноте под опущенными веками глаза что-то различали. Мне казалось, что если я поверну голову, то легче смогу разглядеть это, но оно до такой степени оставалось неопределенным, что по сравнению с ним периферическое зрение можно было сравнить с чтением заголовков. Если существовало что-нибудь, на чем невозможно было остановить взгляд, не говоря уже о том, чтобы описать, это оно и было. Некоторое время меня это забавляло, но я не мог ничего понять; собаки стали скулить громче. Лучше всего можно было бы это сравнить с тем, как слепой ощущает солнце в облачный день.
Я снова открыл глаза.
Рядом со мной стояла Пинк. Глаза ее был плотно зажмурены, а руками она прикрывала уши. Губы ее были открыты и медленно шевелились. Позади нее было еще несколько детей. Они делали то же самое.
Вечер стал каким-то другим. Теперь люди в группе находились на расстоянии около фута друг от друга; внезапно она распалась. Люди некоторое время раскачивались, стоя на месте, затем рассмеялись, издавая тот необычный, неосознанный шум, который глухим заменяет смех. Они упали в траву и с ревом катались по ней, держась за животы.
Пинк тоже смеялась. Да и я, к моему удивлению. Я смеялся до того, что у меня заболели бока и лицо — как это иногда бывало после курения марихуаны.
Это и было ***.
Я понимаю, что дал лишь поверхностное представление о Келлере. А есть кое-что, о чем я должен сказать, чтобы у вас не создалось ошибочного впечатления.
Например, об одежде. Большинство из них носили какую-то одежду — почти все время. Похоже, только Пинк относилась к одежде неприязненно. Она все время была обнаженной.
Никто никогда не носил что-либо похожее на штаны. Одежда была свободной: халаты, рубахи, платья, шарфы и тому подобное. Многие мужчины носили то, что можно было бы назвать женской одеждой. Это просто было удобнее.
Почти вся одежда была сильно поношенной. В основном ее делали из шелка, бархата или чего-нибудь другого, приятного на ощупь. Типичная келлеритка могла шлепать по свинарнику с ведром помоев в японском шелковом халате, вручную расшитом драконами, со множеством дыр и болтающихся ниток и покрытым чайными и томатными пятнами. В конце дня она его стирала и не беспокоилась о его цвете.
Я, похоже, не упомянул и гомосексуализм. Вы можете отметить, что из-за сложившихся обстоятельств самые близкие отношения в Келлере сложились у меня с женщинами: Пинк и Царапиной. Я ничего не сказал о гомосексуализме просто потому, что не знаю, как это сделать. Я разговаривал и с мужчинами, и с женщинами — одинаково, не делая различий. Мне оказалось удивительно нетрудным проявлять нежность к мужчинам.
Я не мог рассматривать келлеритов как бисексуалов, хотя в клиническом смысле они ими были. Дело было гораздо глубже. Они не могли и представить себе такую злонамеренную вещь, как табу на гомосексуализм. Если вы различаете гомосексуализм от гетеросексуализма, вы отсекаете себя от общения — всестороннего общения с половиной человечества. Их сексуальность была всеобъемлющей; в их стенографии не было даже слова, которое на английский можно было перевести именно как «секс». У них было бесконечное множество разнообразных слов, обозначавших «мужчина» и «женщина», и слова для разных уровней и вариантов физиологических ощущений, которые невозможно было бы выразить по-английски; но все эти слова включали и другие области мира ощущений — ни одно из этих слов не образовывало стены той глубоко упрятанной каморки, которую мы называем секс.
Есть еще один вопрос, на который я не ответил. Ответить на него необходимо, поскольку я сам размышлял о нем сразу после своего появления там. Нужна ли вообще эта коммуна? Должна ли она быть именно такой? Не было бы для них лучше, если бы они стали приспосабливаться к нашему образу жизни?
Мирной идиллии не было. Я уже упомянул о вторжении и изнасилованиях. Это могло произойти снова, если бродячие шайки, действующие вокруг городов, и впрямь начнут делать вылазки. Компания на мотоциклах могла бы истребить их за ночь.
Продолжались также и юридические дрязги. Примерно раз в год работники органов соцобеспечения устраивали рейд на Келлер и пытались забрать детей. Обвинения простирались от жестокого обращения с детьми до поощрения правонарушений. Пока что этого сделать не удалось, но когда-нибудь могло и удаться.
И, в конце концов, в продаже были хитроумные устройства, которые позволяли слепым и глухим отчасти видеть и слышать. Кому-то из келлеритов они могли помочь. Однажды в Беркли я познакомился со слепоглухой женщиной. Я выступлю в защиту Келлера.
А что касается этих машин…
В библиотеке Келлера была машина, состоявшая из телевизионной камеры и игольчатой матрицы, управляемой компьютером. С ее помощью вы можете получить движущееся изображение того, на что смотрит камера. Она небольшая и легкая, предназначена для ношения — так, что игольчатая матрица прилегает к спине. Стоит она около тридцати пяти тысяч долларов.
Я обнаружил ее в углу библиотеки, провел по ней пальцем, и на толстом слое пыли появилась блестящая полоска.
Появлялись и исчезали другие люди, а я оставался там. Келлер посещало не так много гостей, как в других поселениях, где я побывал — он находился на отшибе.
Как-то около полудня появился мужчина, осмотрелся вокруг, и без единого слова удалился.
Однажды вечером появились две шестнадцатилетние девушки-беглянки из Калифорнии. Перед обедом они разделись, и были потрясены, когда обнаружили, что я зрячий. Пинк напугала их до смерти. Бедняжкам предстояло порядком набраться жизненного опыта, прежде чем достичь уровня Пинк; но и Пинк в Калифорнии могло сделаться не по себе.
Была милая пара из Санта-Фе; они были как бы связными между Келлером и адвокатом. У них был девятилетний сын, который все время болтал с другими детьми посредством жестов. Приезжали они примерно раз в две недели и оставались на несколько дней, впитывая в себя солнце и каждый вечер участвуя в Собраниях. Они неуверенно пользовались стенографией, и оказали мне любезность, не пользуясь речью при общении со мной.
Время от времени заглядывали индейцы. Их поведение было едва ли не агрессивно-шовинистическим. Они все время носили джинсы и сапоги. Но было очевидно, что они уважают обитателей, хотя и считают странными. У них с коммуной были деловые отношения. Именно навахо увозили продукцию келлеритов, которую каждый день доставляли к воротам и продавали ее, оставляя себе процент. Они обычно усаживались и церемонно объяснялись на языке жестов. Пинк сказала, что в сделках они были безукоризненно честны.
И примерно раз в неделю все родители отправлялись в поле и занимались ***.
Я все лучше и лучше объяснялся посредством стенографии и языка тела. Мои странствия длились уже месяцев пять, и на носу была зима. Я еще не размышлял о том, чего же я хочу, и не думал по-настоящему о том, чем же собираюсь заниматься в течение оставшейся жизни. Наверное, привычка к бродяжничанью слишком въелась в меня. Я оставался в Келлере и совершенно неспособен был принять решение: уходить или всерьез подумать о том, хочу ли оставаться там надолго.
И тут я получил толчок.
Долгое время я думал, что это связано с экономическим положением извне. Обитатели Келлера отдавали себе отчет в том, что существует внешний мир. Они знали, что изоляция и пренебрежение проблемами, которые с легкостью можно было отбросить как несущественные для них, опасны. Поэтому они выписывали издаваемую для слепых «Нью-Йорк таймс» и большинство из них ее читало. У них был телевизор, который включали примерно раз в месяц. Дети смотрели его и пересказывали родителям увиденное.
