Вячеслав Бакулин - Некроманты (сборник)
Как и в прошлый раз, дверь закрылась сама, отрезав его от мира людей. Как и в прошлый раз, сумрак вокруг не был пустым. Но ничего не отражалось в лезвии меча. Не шевелилось за спиной. Никто не пытался высосать живое тепло из пришельца. Только где-то далеко, словно под кожей или за толстым стеклом и стенами, слышался гул и ритмичные удары. Сначала едва уловимо, так, что непонятно, морок это или твой пульс, потом все сильнее и громче, в такт с ударами сердца. Когда же воздух в легких закончился, когда кровь в висках застучала так сильно, что невозможно уже понять, сотрясаются ли стены или это галлюцинация, Айван выдохнул.
Ничего. Снова ничего. Он прислушался. Дыхание стало измерением времени. Вдох, выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Да, он услышал. Тихо-тихо, не громче, чем капли дождя, послышались удары о стекло. И так как больше Айвану некуда было идти, он пошел на звук. Вот тогда он увидел, что кто-то следует за ним, кто-то идет в темноте, повторяя каждый его шаг, каждое движение. Кто-то, кого замечаешь лишь краем глаза, кто-то, кто рядом, но держится в твоей тени.
Айван перехватил меч покрепче.
Чем ближе он подходил к скрытому источнику звука, тем сильнее приближалось к нему самому нечто в темноте, тем больше оно становилось, из бесформенного сгустка мрака проступали знакомые очертания. Но тощий силуэт человека без лица, который уже был заметен даже единственному глазу Айвана, словно перечеркивало что-то, шевелилось и пульсировало за черной спиной умертвия. Через затылок в мозг, как спица, вошел ужас. Необъяснимый страх темноты, холода и одиночества, когда все, что хочется, – это бежать, а пошевелиться нет сил. Айван снова почувствовал себя ребенком в шалаше среди ночного заснеженного леса. Холод сковал его руки, приморозив их к мечу намертво. Они отозвались болью, но стало только страшнее.
Стук усилился. Он не умолкал – становился все громче, громче. Потом какой-то скрип, похожий на крик сквозь толщу воды, и черные щупальца метнулись к Айвану. Как и пять лет назад, он отбил их клинком. Наугад, взведенный ужасом, как тетива лука, он рубанул мечом – и катана отсекла мрак, разрезав его надвое. «Страх – оружие, заточенное с двух сторон», – вдруг подумал Айван, словно и не с чудовищем вступил в схватку. Посторонняя мысль придала ему сил сбросить оцепенение, развернуться лицом к врагу и подготовить второй удар, сверху вниз и влево, рассечь на части. Осталось лишь сделать шаг и выпад, но отрубленный сгусток мрака – щупальце – схватил его за ногу, дернув, сбив шаг. А тощий перешел в атаку – вскинул руку и вытянул ее, целясь Айвану в горло. Дыхание мужчины остановилось раньше, чем костлявые длинные пальцы без ногтей сомкнулись у него на шее.
– Брат! Где ты? – Крик и свет извне спасли Айвана. Мишу стоял на пороге лавки, и дневной свет зашел с ним. Стоя в проеме, юноша не давал двери закрыться, и это элементарное действие принесло победу. Под солнечными лучами, попавшими в логово, монстр съежился и попытался уйти в тень, но Айван поймал луч солнца на лезвие клинка и ударил им во врага.
– Свет, Мишу! Нужен свет! Не закрывай дверь! Не входи! – прохрипел еще не до конца отошедшим горлом Айван, и брат, как в детстве, послушно кивнул и по-взрослому ударил кулаком по тонкому шелку сёдзи, разрывая ткань. Раз, другой, третий. Все новые лучи света прорывались в темноту лавки. Айван уже не гнал противника ударами, а бросился к окну и обрушил на пыльное стекло всю мощь древней стали. Оно осыпалось серым дождем, пропуская свет. Много света. Чудище мрака потеряло свою силу, стекло на пол и забилось в конвульсиях, издыхая.
Чтобы покончить с кошмаром навсегда, Айван подошел ближе к монстру, желая его обезглавить. С гладкой головы, покрытой жесткой фарфоровой кожей, похожей на скорлупу яйца, на человека с мечом смотрел его же собственный левый глаз. В разрезе рта проглядывал контур его же губ, словно изъеденные краской ткани перенеслись на лицо чудовища. Разодранное в клочья его, Айвана, лицо и собранное на гадком страшном чужом теле все, что он отдал когда-то, защищаясь от призрака, сейчас смотрело на него. Ошеломленный, Айван никак не мог понять, кто же перед ним: вынимающий душу полуночный клерк – или слуга белой ведьмы, которой он отдал глаз? А может быть, призрак, забравший Ану? Или он сам, он, Айван, не сдержавший слова, не уберегший брата, заслуживший проклятие тем, что пошел торговаться с нечистью.
– Айван! – Крик Мишу привел его в чувство. – Солнце скоро сядет.
– Точно! – И, уже не сомневаясь, он взмахнул мечом. Жижа, что была у существа вместо крови, разлетелась по всей комнате. Снова, как пять лет назад, Айван испачкал лицо. То, что от него осталось. И стук, стук усилился. Неужели не конец еще?
– Ты что-то слышишь? Как капли дождя о стекло… – Айван повернулся к брату. Капли жидкости застилали оставшийся живой глаз. Мишу в ужасе отшатнулся и замотал головой, чуть не выпустив сёдзи. – Как же ты не слышишь? Ведь кто-то стучит!
Лицо начинало жечь. Но Айван уже не думал об этом: свое красивое лицо он давно потерял, свое человеческое променял на общение с духами. Перессорил в лесу мир живых и мертвых, не дал счастья брату, пусть даже и с призраком, со снежной девой. Они тоже бывают хорошими женами, няня рассказывала. Не смог молчать там, где надо, навлек проклятие на семью, хоть и невольно. И пусть сейчас все сгорит, оплавится его единственный глаз, зато закончится вся эта кутерьма с привидениями, с жуткими ночными существами, и если есть на свете справедливость, то брат будет счастлив за них двоих.
И с этой мыслью Айван запустил руки в булькающую жижу тела безликого. Прямо в живот – стук шел оттуда.
В стеклянном шаре, внутри, среди летающих хлопьев снега, в искрах метели, кружилась невероятно прекрасная дама с длинными черными волосами, в белых длинных одеждах, скрывающих ноги. Юкки-она из заснеженного леса, маленькая Ана Деберхилл, замерзшая в Лондоне, белая колдунья с повязкой на глазах. Одна и та же – и три одновременно. Разгоняя снежные хлопья руками, она сопротивлялась пурге внутри шара и прижималась к стенам прозрачной тюрьмы и стучала, желая освободиться.
– Я слышу ее, она говорит, что ждала тебя, Мишу, что она тебя любит… – Айван не кривил душой, он действительно это слышал. Видеть уже не мог – кровь мертвого чудовища ослепляла. Но она же делала его частью чуждого людям мира, обостряя слух. – Она говорит, что просит прощения за своего господина. И однажды воплотится в земную девочку – кто-то похожий на ангела ей обещал, что скоро. Дождись ее, брат, найди и будь счастлив.
Руки Айвана совсем окоченели, держа ледяной шар. Он наугад, помня направление, протянул шар в сторону Мишу. Надо отдать брату шар с невестой. Найти и отдать скорее. Очень холодно. И шар так и норовит выскользнуть.
Мишу трясла крупная дрожь. Он видел то, что происходило со старшим. Как вытягивались его и без того худые, покрытые шрамами руки, как исчезали с пальцев ногти и как лицо покрывалось тонкой корочкой из засохшей крови убитой нечисти. Тонкой белой корочкой, похожей на скорлупу.
– Ты поймешь, когда это произойдет, а я приду погреться к вашему дымоходу, если… Нет, не приду. Вы вечно ссоритесь из-за меня.
Остатками губ Айван попытался улыбнуться, но лицо костенело, и он понял, что надо сказать, пока еще есть чем.
– Мишу, малыш, помни: незаслуженное проклятие невинного не коснется. Твой тощий брат-жердяй проследит за ночными кошмарами и призраками, чтобы не шалили. Никто безликий не выйдет из этой двери в мир людей. Только пусть топятся печи пожарче в домах твоего рода, я люблю погреть руки, ты помнишь. И береги свое лицо, не меняй его ни целым, ни частями. Лицо – это слепок души.
Он отдал шар и отвернулся. Чтобы брат не видел, что новые глаза у Айвана-жердяя проросли прямо в центре ладоней. Нельзя же, чтобы совсем не было глаз у хранителя двери в мир призраков.
Вячеслав Бакулин
Живой, мертвый, плывущий
Все люди делятся на три категории: живые, мертвые и плывущие по волнам.
Анахарсис, VI век до н. э.
БезвременьеВ белесом, словно выгоревшая голубая джинса, небе кружится черный полиэтиленовый пакет. То сухо и мертво шелестит, безвольно провиснув, и медленно планирует вдоль каньона, то резко щелкает, враз натянутый до барабанной упругости, и торжествующе взмывает высоко-высоко. А потом, так же резко утратив жизнь, снова опускается нелепой птицей к пустынному шоссе, начало и конец которого расплываются и дрожат в раскаленном мареве. Летит, переворачиваясь, будто пародируя скачущие по равнине клубки перекати-поля. Кажется, еще чуть-чуть, и он коснется щедро припорошенного песком и пылью асфальта. Зашипит и съежится, не выдержав запредельной температуры. Утрачивая форму. Сплавляясь с ним в единое целое. Но всякий раз милосердный порыв ветра подхватывает бродягу в самый последний момент, и все начинается заново.
