Ульяна Бисерова - Верхом на Сером
– Как попала в наш лес? – спросил Ильстрем.
– Я не знала, что это ваш лес, я просто шла-шла и заблудилась, – пробормотала Сашка.
– Весь Гриндольф знает, что в Заповедный лес лучше не соваться, не то попадешь в лапы лесных братьев. Никому и в голову не придет, что это подходящее место для приятной прогулки.
– Я… не из этих мест. И ничего не слышала ни о Заповедном лесе, ни о лесных братьях. Мы с моим дедушкой переночевали в деревне, а наутро его схватили какие-то люди в черном, на вороных конях. Я спряталась, а когда вернулась в деревню, то увидела, что дом, где мы останавливались на ночлег, спалили дотла.
– Это был мой дом, – мрачно вставил Тобиас, глядя в пламя костра.
– Дом, который ты покинул,
Пепелищем ныне стал.
Мать, отца своих отринул
И в лесу приют искал.
Только сердцу не прикажешь
Позабыть сыновний долг,
Вся родня твоя под стражей,
Не спасти их из оков.
Из вечерней мглы выступила сгорбленная старуха в лохмотьях, страшная, как чумная смерть. Невольно отшатнувшись, Сашка даже не сразу заметила поразительное уродство старухи: ее пятки были вывернуты вперед, а колени – назад, словно она, как тряпичная кукла, была скручена невиданной силой ровно посередине. При первых звуках ее замогильного голоса все, кто стоял у костра, почтительно расступились.
– Старая Леборхам, – зачарованно выдохнула Эвейн.
– Кто она? – тихо спросила Сашка, тронув охотницу за край рукава.
– Великая провидица, – шепнула в ответ девушка. – Она всюду бывает, все знает, и никто не силах причинить ей вреда, ей ни в чем нельзя отказывать и перечить.
– Почему? – недоуменно спросила Сашка.
– Если она споет хулительную песнь, на голову несчастного обрушатся все мыслимые горести, сама смерть поманит его костистой рукой, и умрет он в чудовищных муках, не снискав ни славы, ни почета, ни богатства, – пояснила Эвейн, в глазах которой читался неподдельный ужас.
Сашка заметила, что ни один из лесных братьев не рискует встретиться взглядом со старой Леборхам – стоило ее мутным водянистым глазам остановиться на ком-либо из присутствующих, как он тотчас опускал взгляд, а многие завели правую руку за спину и скрестили указательный и средний пальцы. Старая прорицательница наслаждалась растерянностью и замешательством, в которые всех повергла ее заунывная песнь, и, мрачно обводя собравшихся недобрым взглядом, остановилась на Сашке.
– О, как тут становится интересно, – пробормотала она. – Опасно и интересно. Ну что ж, кости брошены, игра началась. Поглядим, так ли силен Змей… Подойди ближе, милая, – поманила она Сашку костлявым пальцем с грязным обломанным ногтем.
Сашка, едва сдерживая отвращение, шагнула к ней, оказавшись в ярком отсвете костра. Старуха вперилась в нее, и, видимо, осталась чрезвычайно довольна: она хрипло рассмеялась, запрокинув голову, как облезлая птица.
– Сбрось личину, старый Змей, молодость стучится в дверь, – приговаривала она, кружа вокруг огня и хлопая в ладоши.
– Что это с ней? – недоуменно спросила Сашка.
– Это священное пророческое озарение, – пояснила Эвейн. – Не все слова Леборхам легки для понимания – иногда осознание приходит лишь спустя долгое время.
Между тем старуха огляделась вокруг, словно с трудом припоминая, как она среди ночи очутилась в Заповедном лесу. Кто-то из лесных братьев подставил ей сиденье, вырезанное из старой колоды, другой почтительно поднес дымящуюся похлебку в глиняной миске.
– Дух огня негоже вниманием обделять – он обид не прощает, – Леборхам выплеснула варево в костер, и языки пламени взвились, бросая зловещие красные отсветы на ее изборожденное глубокими морщинами лицо. – А бедной страннице достаточно и сухой корочки хлеба.
И старуха, порывшись в складках своей рваной хламиды, извлекла плесневелую горбушку и стала с наслаждением ее обсасывать, пришамкивая беззубыми деснами. Затем, без всякого вступления, она затянула новую песнь. И хотя взгляд безумной неотрывно смотрел на пляшущие языки пламени, Сашка догадывалась, что эта песнь обращена именно к ней.
– Давным-давно, в те времена,
Когда чудес была земля полна,
Когда под сенью ясеневых кущ
Журчал ручей и тихо вился плющ,
И альвы светлые бродили по холмам,
В сиянии луны стоял охоты гам
И лай стогласой своры гончих псов,
В лесной глуши родился среди мхов,
Где гладь озерная дробится в тишине,
Престранный зверь – последний на земле.
Оленя поступь гордая и кроткий нрав.
Быстрее ветра он летел стремглав,
Заслышав ветки хруст под пяткой лесника.
Но если враг силен, опасность уж близка,
Он смело в бой бросался в тот же миг.
И рог во лбу – златой, витой – горит!
Людские мысли ведая, он золотой свой рог
За сердце черное вонзить в грудь мог,
Но девы чистой, непорочной голос нежный
Заслышав, засыпал он безмятежно,
Главу склонив ей на колени без опаски.
Король, от хвори мучаясь злосчастной,
В лесу оставил дочь, чтоб зверя изловить
И рог заполучить, который исцелить
Способен был любой недуг и обратить яд в воду.
Да только дева юная взмолилась: «На свободу
Ты отпусти его! Или меня клинком пронзи скорее!»
Но грубо оттолкнул ее отец. И в зверя
Вонзил копье. И, выхватив кинжал, отсек витой он рог.
И по приказу лекарь рог тот истолок.
И хворь прошла. Но через год в тоске зачахла дочь,
И в сердце короля навеки опустилась ночь.
С тех пор единорог в легендах лишь живет,
Но те, в ком сердце песню мужества поет,
Кто верит в друга и идет к своей мечте,
Тот в бой бросается с единорогом на щите.
Когда голос Леборхам смолк, воцарилась пронзительная тишина.
– Прольется кровь последнего единорога – быть великой распре, – проскрипел замогильный голос Леборхам. – Брат пойдет на брата, и реки станут алыми от крови. Даже солнце отворотит свой лик. Хватит ли духу сунуться в змеиное логово?
Собравшиеся у костра остолбенели, не в силах сбросить с себя колдовские чары. На миг Сашке показалось даже, что кто-то словно остановил время, а потом снова запустил его, потому что слова Леборхам предназначались только ей, ей одной.
Ильстрем смерил Сашку долгим взглядом.
– До поры до времени останешься в лагере, – сказал он. И, обращаясь к Тобиасу, добавил: – Присматривай за нашей гостьей. Связывать нужды нет: отойдет далеко от лагеря – попадет в лапы к диким зверям или в болотные топи, все одно сгинет.
Булькающая в котелке похлебка источала такой густой аромат, что у Сашки сводило живот. Но она с гордым видом наследной герцогини сидела на поваленном бревне и смотрела на яркое пламя костра. «Ни за что, ни за что на свете ничего не буду просить у этого… дикобраза! Уж лучше умереть с голоду. Тем более что мучиться осталось не так уж долго…» – с тоской думала она.
Осторожно сняв котелок с огня, Тобиас выловил куски мяса и разложил их на большом листе лопуха, а похлебку налил в глиняную плошку и протянул ей.
– Ешь скорее. Это моя миска.
Сашка благодарно улыбнулась.
– Думаешь, мне по нраву роль надзирателя? – спросил Тобиас, когда она принялась за еду. – Просто ты и вправду такая… странная. Как будто с неба свалилась.
Сашка с трудом выдержала испытующий взгляд Тобиаса.
– Твоя семья… Такие славные, душевные люди. Я так и не могу понять, в чем была их вина, за что их заковали в кандалы, а дом спалили.
– За то, что пускают на постой разных… проходимцев. И ведут разные разговоры. А может, за то, что их сынок в бега подался. Или за то, что старшая дочь…
Тобиас резко замолчал, отвернулся от огня и долго всматривался в незаметно подступившую ночную мглу. Когда костер догорел, он все так же молча проводил Сашку до палатки Эвейн.
Чуть кашлянув, Сашка отодвинула полог и вошла. Она озиралась, не веря своим глазам. Это был шатер из сказок «Тысячи и одной ночи». Пол устилал чудесный ковер искусной работы, пляшущие огоньки свечей отражались в большом зеркале с тяжелой золоченой рамой, а у дальней стены стояли окованные бронзовыми заклепками сундуки.
В шатре было еще три девушки. Они с нескрываемым интересом уставились на Сашку и засыпали ее вопросами.
– Ну, что налетели, сороки? – шутливо прикрикнула Эвейн. – Посланница судьбы.
Посланница судьбы не может выглядеть как мальчишка-оборванец, – сказала она, откидывая тяжелую крышку одного из сундуков.
Под восторженные вздохи подружек Эвейн принялась доставать роскошные наряды из бархата и парчи, расшитые золотыми и серебряными нитями и жемчугом.
– Приданое, – грустно усмехнулась Эвейн, заметив недоумение Сашки. – Вот только невеста сбежала из-под венца.
Сашка бережно расправила белоснежную фату из тончайшего кружева. Эвейн протянула гостье легкую тунику из зеленой материи, кожаные лосины и мягкие сапожки.
