Винсент Килпастор - Беглый
Не жадничай. Свой жарган и пачку «фильтр» в день на верху и так поднимешь. А больше и не надо чтобы срок сам мотался — поверь ветерану.
Значит через кум-отдел баланда утрясается, а? Понятной дело — через кого же еще. Может и мне тут тормознуться попробовать? Что она эта колонка? Свобода разве? Суходрочка одна. Я и в ТТ себя уже превосходно чувствую.
— Беспантоф эта. Начальник оперчасть майор Джумаев твой деньга тощщна вазмет. А тебя псе равно этап дернут. Ага. Твой режим другой — калонкя — на тоштурма тибя па закон долго держать нильзя. Камисий-памисий какой пиридеть — майор Джумаев сам движения патом делать будет. Не. Ти скора уйдешь. Сапсем скора.
— Твои бы слова да Богу в уши!
— Ие! Зачем вы урусы пра свой бог всегда пиляхой гяп гаварите. Пачему бога в уши? Зачем? Бог добрый у всех. А человек-зилой. Как в тоштурма. А к тибе тёлька твой свиданка зона перихадиль?
Приходила ли ко мне в зону на свидание моя «телка»?
Помню завезли меня в Уйгурсай, учреждение Уя 64 дробь 32, и ко мне сразу же на двухчасовую свиданку примчались мама с Иришкой.
Мы с Иришкой конечно же не были расписаны — кто же знал — поэтому дали только двухчасовую свиданку, а не сутки в отдельной хате, как женатикам.
Я к тому времени уже отсидел в тюряге в ожидании суда и до этапа ровно год. Год в тюрьме это вроде очень-очень долго, а с другой стороны, первый год — наверное самый быстрый, событий много.
Заматерел за год, наблатыкался и страшно гордился собой что до сих пор живой и невредимый. Про баб забыл напрочь — с глаз долой как говорится..
И тут вдруг — Иринка моя — вся французкий парфюм, жопа обтянута джинсами Кальвин Клайн, как сердечко. Меня аж в краску кинуло — как пацаненка, что поймали подглядывающим в женский предбанник.
А мама все рассказывает, рассказывает какую-то ересь про соседей, да про работу, да про то как красиво переделали Фархадский базар.
А в хату все засовывают башку всякие свиданские нищеброды-попрошайки. Да заберите вы нахер весь этот мешок, поговорить только нормально дайте!
Поговорить нормально удалось только в последние минут десять. Пока мама наконец куда-то вышла, я быстро завалил Иринку поцелуями на спину, да тут же чуть сознание не потерял от самой сладкой вещи на белом свете — запаха женщины. Кончил тут же, через пару секунд, не успев даже снять лагерных штанов..
А через три месяца пришло от Иринки поэтическое эдакое письмо, мол, я вся такая певунна и вьюнна, беременна несвоевременно, и вообще — выхожу скоро замуж. Видимо и правда — бабам беременность в кайф, потому что описанию своих радостных ощущений она посвятила страницы три.
А у меня все ощущения и пропали как-то в раз. Я только тогда понял до конца слова приговора суда — восемь лет в колонии усиленного режима.
Восемь лет!
Не жрал неделю, курил только одну за одной. Все думал в какое время суток на запретку, под часового шагнуть лучше — чтобы сразу… «чтоб без боли»…
И ничего — пережил. Человек — крепкая скотинка.
* * *Из этого флэшбэка вытащил меня пухлый Улугбек. Я даже и не заметил, когда он ко мне придвинуться вплотную успел. Его безволосая, пухлая белая грудь напоминала недоразвитую грудь девочки-подростка. Рука Улугбека тяжело лежала там где у вольнячих штанов обычно делают ширинку.
У меня от ужаса происходящего глаза чуть из орбит не выскочили:
— Ты что, дура, вытворяешь? Сейчас кто в хату заглянет и оба перейдем в гарем еще до вечернего просчета! В блуд толкаешь под конец срока? Срам-то какой!
— Пайдем-айда, ну давай быстра-быстра! За занавеска, дальняк пайдем. Улугбек умоляет каким-то тросниково-шелестящим прерывистым шепотом, и не перестает гладить моиштаны:
— Адын рас пацелую там, все! Ну, адын рас!
То ли его шепот, только какая-та лолитовская искорка в глазах, то ли белая грудь и толстые сочные губы с не разу еще не бритым пушком над верхней… А может быть страх что дверь сейчас непременно настежь откроется и начнется такой позор, которого мне никогда в жизни не пережить…
Сам не заметил как уже стоял схватившись за голову за плотно задернутой занавеской дальняка, и со сладким ужасом наблюдал сверху как вставший на колени на сырой, засанный пол, пухлый Улугбек ловко стягивает с меня штаны, и буквально заглатывает мой давно пульсирующий от перевозбуждения конец.
Если вы любитель давать женщинам на клык, то это слабое подобие левой руки в сравнении с тем как сосет небреющий еще бороду юноша. Женщина, она старается конечно, хотя и не всегда, но старается вслепую, все время надо отвлекаться и направлять.
Улугбека направлять мне не пришлось. У него был врожденный дар к духовой музыке. Я уже весь сосредоточился чтобы все побыстрее закончить этот постыдно-сладкий кошмар и понял, что через пару секунд волью ему в глотку этого тяжелого расплавленного горячего свинца резко собравшегося где-то внизу живота, а он вдруг прервался, вытер тыльной стороной ладони рот, стянул с себя штаны, и повернувшись спиной, взмолился:
— Отъебай меня, пожайлуста, отъебай!
Со спины он еще больше был похож на молоденькую девушку с мальчуковой стрижкой, пышечку эдакую, и я не задумываясь вошел весь в одно единственное имеющееся для этой цели отверстие — андижан-банк Улугбека.
Это было так фанстачески приятно, что я чуть не заорал в узком дальняке. Четыре с половиной года единственное место-куда удавалось воткнуться был мой собственный кулак.
Наступило полунаркотическое состояние приближающегося к неимоверному взрыву, и я в полу-бреду прижался к Улугбеку всем телом.
Как оказалось зря — потому что в следующую секунду в нос ударил запах самой противной вещи на земле — кислого мужского пота.
От такой провокации я немедленно скукожился, да и выпал из его теплой задницы.
Увидев этот конфуз, Улугбек быстро натянул штаны и шепча «Хозир, хозир у меня сеанс есть» — вызкользнул в хату.
— Вот! Вот! Давлат на шмон у мужиков отметал, а я потом в надзорка биль, скрисиль — Улугбек протянул мне полуобнаженную фотку актрисы театра и кино Татьяны Друбич.
— На! Эта телька пасматри и ебай!
И опять в позу становится, уперевшись в рукомойник с наросшей слизью.
Тогда я стал ласкать уже актрису театра и кино Татьяну Друбич. А она мне всегда нравилась, так что в этот раз меня не пришлось долго уговаривать.
После этого я долго мыл сначала внизу, а потом, когда этого показалось мало, везде все тело. Драил с полчаса куском вонючего хозяйского мыла. Интересно его правда из бродячих кошек и собак делают? Мне везде теперь чудился неистрибимый запах мужского пота.
Вот ведь несправедливость какая — смотришь как лесбиянки друг с другом кувыркаются — одно удовольствие. Поэтично у них эдак выходит, красиво. А пидерастия — какая-та вся с резким противным запахом, дальняками и слизью.
Мне вдруг отчетливо стала понятной личная трагедия Сергея Параджанова, Оскара Уайльда и Петра Ильича Чайковского — когда вам за сорок, поверьте, можно ласкать с одинаковым успехом и юношу и девушку. Только вот девушка будет фиалками благоухать везде, а юноша — паскудным бурлацким потом. Тьфу ты, зараза, — занесло меня таки в бурелом за пять минут до освобождения.
Выйдя из душевой, оборудованной в том же дальняке, я твердо решил наставить Улугбека на путь истинный.
— Ты дурилка прекращай этой херней страдать. У тебя такой срочище еще впереди! Загонят в гарем, годами дальняки будешь чистить. На всю жизнь заклеймят. А узнают еще что баланду раздаешь, и на флейте тут же играешь, еще и кости переломают, перед тем как человек десять тебе очко в капусту порвет!
— Мине, знаишь, днюха биль. Четырнадцать лет. Дядя анаша курить даваль. Хороший анаша дядя куриль. А потом я уснул на айвон… То ли спилю, то ли не спилю…
Как дядя преподал пухлому Улугбеку первый урок греческой любви узнать мне в тот день было не суждено. В хату ворвался злой «как сабака» и голодный Марс. Похоже он проигрался в пух и прах:
— Как меж собой играть сядут, тут нет, ни катит фуфло! А как с «непутем» — от тут все можно. Ну рассамахи позорные. Одно слово — рассамахи!
Так и закончился мой первый длинный как вечность день в роли баландера на ташкенском централе. Когда событий мало — я жалуюсь на жизнь. Когда слишком много — тоже скулю. Такой вот я вечно недовольный жизнью ворчливый сукин сын.
* * *Следующие три дня я погрузился в новую баландную рутину, с Улугбеком старался не говорить, а взглядов его всячески избегал. Странно это было все как-то. Хотелось поскорее забыть, а не подвергать морфологическому разбору.
А на четвертый меня выдернули прямо с середины раздачи завтрака из самого спецподвала.
Конвоирам, видимо изрядно пришлось побегать разыскивая меня по всему второму аулу. Кто же мог подумать, что почти свободного человека в спецподвал нелегкая забросит.
