Джон Адамс - Апокалипсис
А они ненормальные. Вот теперь один из них убивает других и сваливает тела на краю деревни. Все погибшие убиты выстрелом в спину деревянным арбалетным болтом. Те красиво выточены и отшлифованы. Надеюсь, убийца не из тех, кто сражался на нашей стороне. Хотя подозреваю, что стороны уже не имеют значения.
Каждый раз, когда появляется очередная жертва, прежде чем тело перенесут в хранилище, я прихожу посмотреть, не мой ли это брат. Не хочу, чтобы мой брат оказался в хранилище. Ни за что. Но все эти люди выглядят так ужасно — грязные, бородатые, — что я каждый раз думаю: узнаю ли его? И каждый раз говорю себе: "Как же я могу его не узнать?" Но мне было всего пятнадцать, когда он ушел. Ему было восемнадцать. Теперь ему должно быть тридцать два. Если он жив.
Все мы несколько встревожены, хотя убивают не нас. Кроме того, в прошлую ночь я видела, как кто-то заглядывал ко мне в окно. Я спала, но услышала шум и проснулась. Увидела на фоне залитого лунным светом неба контур лоскутной шляпы и копну спутанных волос, торчащих из-под нее. Я крикнула: "Клемент!" Я не имела в виду, что это он. Просто была полусонная и в том состоянии решила, что это мой брат. Кто бы то ни был, он поспешно спрыгнул вниз, и я услышала топот убегающих ног. Потом я испугалась. Меня могли бы застрелить во сне.
На следующее утро я увидела следы: судя по всему, кто-то долго топтался у меня за сараем.
Я все еще надеюсь, что это брат, хотя мне бы не хотелось, чтобы он оказался убийцей всех тех несчастных. Но тогда у вас может возникнуть вопрос, отчего он побоялся войти в свой собственный дом. Он, конечно, не знает, что мама умерла. Но я знаю, что он опасается ее. Они никогда не ладили. Когда она напивалась, то обычно кидалась в него чем попало. Если он подходил слишком близко, то хватала его за руку и принималась выкручивать. Потом он стал для нее слишком сильным. Не может же он бояться меня. Или может? Я же его младшая сестренка.
Ко мне мать была добрее. Она беспокоилась, когда не могла до меня дотянуться или я переставала ей помогать. Я могла бы просто уйти и оставить ее в доме, но, пока она не умерла, я даже не задумывалась о такой возможности. Правда не задумывалась. Я ухаживала за ней так долго, что мне казалось, так и должно быть. Все равно я не смогла бы уйти. Она же была моя мать, и, кроме меня, за ней некому было присматривать.
Если в окно заглядывал брат, он должен был понять, что мамы больше нет. Она никогда не вставала с постели. Дом маленький, в один этаж, так что он мог заглянуть во все окна. У нас три крошечные спальни и еще кухня, соединенная с гостиной. Большая кровать матери занимала все пространство от стенки до стенки в самой большой спальне.
Я приклеила фотографии Клемента к магазину и библиотеке, хотя, конечно, это были фотографии из прежних времен. На них у него была остриженная на обычный армейский манер голова. Я пририсовала к одной фотографии всклокоченные волосы. Потом сделала еще один вариант, с лысиной и остатками волос, свисающими по бокам. (У нас в семье мужчины быстро лысели.) Пририсовала к каждой картинке разные типы бород. И вывесила оба изображения.
Лео из магазина сказал:
— Может, он не хочет разговаривать с тобой… и ни с кем другим.
Но это я и без него знала.
— Кажется, он приходил и заглядывал ко мне в окно.
— Ну, вот видишь. Он вошел бы, если бы хотел.
— Ты же был на войне. Как получилось, что ты остался нормальным, а остальные мужчины одичали?
— Мне повезло. Я ни разу не видел настоящего ужаса.
На самом деле он не совсем нормален. Большинство из нас никогда не были замужем. У нас просто не было возможности, потому что все мужчины ушли. Он мог бы жениться на одной из нас, но не женился. Он живет в захламленном сарае за магазином, и от него пахнет, хотя канава проходит прямо у его магазина. И еще он все время брюзжит. К нему надо привыкнуть.
— Если мой брат вдруг появится, скажи ему, что я хожу искать его туда, где он когда-то любил бывать.
— Даже если ты его найдешь, он не захочет вернуться.
— Тогда я пойду охотиться на того психа, который убивает мужчин.
Правда состоит в том, что я не знаю, чем занять время. Я не знаю, как жить, когда заботиться нужно только о себе самой. Я могу идти куда угодно и делать что угодно. Я должна найти того, кто убивает. Больше все равно нечем заняться. Кто лучше меня подходит для такого дела?
Но я могу поймать этого человека прямо здесь, пока он прячется на краю нашего поселка или даже у меня под окном. Может, удастся застукать его в доме. Должно быть, он не просто так заглядывал в окно.
Я собрала вещи и сделала вид, будто ухожу. Из деревни меня не видно. Здесь полно укромных мест, где можно спрятаться. Никто и не догадается, что я никуда не ушла. Рюкзак у меня почти пустой. Там перец. Перец в наши дни очень сложно достать, а свой я сохранила в качестве оружия. В сапоге у меня маленький нож, а большой заткнут за пояс. Живности в ручьях не так много, но рыба еще попадается, хотя и не в таком количестве, как в прежние времена. Я взяла леску и крючки. Использую их сегодня же. Далеко не пойду.
Мне попалась радужная форель. Костер приходится разжигать по старинке: спичек-то больше нет. Я всегда ношу с собой горсть сухих волокон полыни в качестве трута. Жарю рыбу и съедаю ее. С наступлением темноты, когда появляется месяц, я прокрадываюсь обратно в свой дом, словно сама — одна из этих ненормальных.
Дверь широко распахнута. По всему полу рассыпан песок. Неужели он не мог затворить дверь? Теперь песчаные бури и смерчи бывают гораздо чаще, чем прежде. Неужели этот тип, кто бы он ни был, этого не знает? И это еще одна причина, по которой приходится забираться все выше, под деревья — там меньше песка.
Я чую его запах раньше, чем вижу его. Засовываю нож в рукав, чтобы он скользнул прямо в руку.
Я слышу его дыхание. Звук такой, словно он боится дышать. Мужчина, напуганный до такой степени, будет опасен.
Он спрятался в спальне матери, забившись между кроватью и прикроватным столиком. Все, что мне видно, это низко надвинутая шляпа, из-за которой лицо скрыто тенью. Еще я вижу голые колени, горчащие из драных штанов. Лучше видно эти колени, чем лицо.
Я тут же решаю, что мой брат не пошел бы в спальню матери, он был бы в своей комнате. К тому же в этой спальне до сих пор пахнет смертью и болезнью.
Я окликаю его:
— Клемент? — хотя уже знаю, что это не он. — Выходи.
Он стонет.
— Ты болен? — Я догадываюсь, что именно поэтому он и пришел сюда.
Я жалею, что не зажгла лампу заранее. Понадеялась на лунный свет, но сюда луна почти не заглядывает. Все-таки он может оказаться моим братом, грязным, бородатым и свихнувшимся, как и все они.
— Выходи. Идем в большую комнату. Я зажгу лампу. Приготовлю тебе поесть.
— Никаких ламп.
— Почему нет? Здесь только я. И война уже не ведется. Скорее всего, она закончилась.
— Я поклялся сражаться, пока не погибну.
Полагаю, мой брат тоже поклялся.
Я дотрагиваюсь пальцами до ножа.
— Я иду зажечь лампу.
Намеренно поворачиваюсь к нему спиной. Иду в большую комнату, зажигаю лампу с помощью огнива, все время стоя спиной к двери спальни. Я слышу, как он входит. Разворачиваюсь и смотрю.
Сшитая из кусков ткани шляпа, длинные жидкие волосы свисают из-под нее. Я не могу определить, смуглый он от природы или же просто обветренный, загорелый и грязный. Борода лопатой, в ней седые волоски. Глаза черные, как всегда бывают черны у врагов. Брови густые, как у них. У него сломан передний зуб. В наши дни в этом нет ничего необычного. Лечить некому. Под загаром кожа у него с прозеленью, под глазами залегли темные круги. Если он считает, что здоров, то много он понимает.
— Ты враг. И ты уже полутруп.
Стул стоит прямо рядом с ним, но он криво оседает на пол. В конце концов распластывается по старому линолеуму. Если он считает, что все еще дерется на войне, то убить его стоит прямо сейчас, пока есть возможность. Он выглядит так отвратительно, пахнет так скверно, что я готова убить его только за это. После смерти матери я была уверена, что с вонью и беспорядком в доме покончено.
— Спрячь меня. Только на одну ночь. Я уйду утром.
— Ты ненормальный? — Я опускаюсь на колени рядом с ним. — Это же ты убиваешь людей. Стоит прикончить тебя прямо сейчас.
Он пытается привалиться к стене. Мне не хочется трогать его, но я хватаю его за рубаху на груди, чтобы помочь, и гнилая ткань расползается.
— От тебя ужасно воняет. И откуда мне знать, что ты не убьешь меня? Ты же убиваешь других.
— У меня нет оружия.
— Раздевайся.
— Что?
— Сними с себя всю эту грязь. Я сожгу тряпки. И принесу тебе таз, чтобы помыться.
А заодно узнаю, нет ли у него оружия.
У него нет сил, чтобы раздеться. Мне противно прикасаться к нему, но я делаю это. Я привыкла. Мать была омерзительна, когда умирала. Под конец я всюду разбрасывала сосновую хвою, но та не особенно помогала. Тогда я думала, что в последний раз делаю подобную работу. Думала, что уже свободна. Ну ладно, в самый последний раз. Я мою его и одеваю в старые вещи брата, и… что теперь? Если я его убью, весь наш поселок будет мне признателен.
