Александр Тюрин - Яйцо Чингисхана или Вася-василиск
Едва Василий наклонился, чтобы выскрести из разлившихся мозгов капсулу, как из перпендикулярного коридора выскочил боевик. Раз и очередью из пистолет-пулемета сумел задеть Василия.
Только задеть. Две или три пули скользнули по жилету под мышкой, разорвали его, но срикотешили от титаново-неодимовых пластинок. Одна из пуль ушла влево к руке и вырвала из нее приличный кусок мяса.
Однако членовредительство было остановлено, когда до противника докатилась круглая противопехотная граната, брошенная Василием. Она превратилась в сотню сюрикенов, которые искрошили и меткого стрелка и парочку других шахидов, которые тоже хотели разобраться с осквернителем святыни. До Василия лишь долетел чей-то нос. По счастью, на расстоянии десяти метров от центра взрыва сюрикены предусмотрительно рассыпались, однако дивесранта приголубило ударной волной и металлическая крошка постегала жилет. Он опрокинулся на пол, тяжко кряхтя и стеная от боли. Затем поднялся, взял трофейное оружие и заковылял, ощущая, что как минимум хочет в госпиталь, на койку, на судно, даже на операционный стол, неплохо бы и под наркоз. Но надо было идти и идти.
Из сверхсекретной зоны он выбрался внезапно и неожиданно. В какомто отсеке был, очевидно, нарушен температурный или гигиенический режим, поэтому Василия вдруг подхватил поток лаборантов, если точнее, людей в белых халатах, которые буксировали с десяток каталок. На каталках под непрозрачной пленкой угадывались тела особых людей или же части тел.
Любая система полностью и адекватно реагирует на ситуацию лишь до определенной степени сложности. Потом начинаются сбои, особенно по второстепенным функциям. Василий Самуилович не только сформулировал этот закон, но и понял, что сейчас лично он стал чем-то второстепенным для командования крепости. Десантник пристроился к последнему лаборанту с последней каталкой и внезапным коварным ударом приклада вырубил этого человека. Наступил черед последнего переодевания на этот день. Лаборант был спрятан в шкаф с лабораторной посудой, а Василий продолжил путь в белом халате, с той самой каталкой.
В итоге, вс", что катилось, оказалось в помещении, напоминающем холодильник мясокомбината, тут даже висели бараньи туши на крюках — в смекалке командованию базы нельзя было отказать. Потом лаборанты вышли гуртом за пределы секретной зоны, тут уж Василий откололся от них и воспользовался трофейной магнитной картой. Он преодолел бронированную дверь и немного погодя оказался уже перед трещиной в наружней стене.
Пролез через дыру, пробрался через участок сплошных развалин и сплошной задымленности, ликвидировал расчет боевиков, паливший по вертушкам из ЗУРа, спустился в какой-то люк и оказался в закрытой сточной канаве. Здесь было много всяких насекомых и червей, которые норовили укусить побольнее и заползти в разные отверстия. Но все это теперь выглядело милыми забавами. Метров сорок пути — и неожиданно над головой забрезжил легкий естественный свет. Василий поднял крышку какого-то люка, выбрался не без натуги наружу и оказался на помойке.
За четвертой кучей мусора сидел человек и что-то жевал тремя зубами. Страшный, больной, в коросте и язвах, изможденный мужичонка неопределенного возраста в пределах от двадцати до девяноста лет. Он напоминал на три четверти развалившийся сарай. Его тусклый взгляд остановился на Василии, но не отразил ничего. Этому кошмарному человеку было решительно все равно, пошинкуют ли сейчас его в крошки, наградят ли орденом или положат в кровать с королевой красоты.
Василий понял, что встреченный тип не представляет никакой опасности, хотя для пущей безопасности неплохо бы его и пришить. Но посетовав на моральные ограничения, установленные как будто для того, чтобы хорошим людям стало совсем невмоготу, десантник сохранил ханурику жизнь. Когда Василий уже собирался распрощаться с бедолагой навек, что-то показалось ему знакомым.
Кажется, в 1991 году они уже встречались.
— Послушай, ты не тот… который…
— Я тот, который, — невнятно сказал ханурик, не прекращая жевать останками зубов.
Этот человек, несмотря на изнеможенность, стирающую национальные отличия, выглядел русским.
— Ты откуда, мужик? — решил уточнить Василий.
— Из Ростова, сынок.
Ну наверняка это тот самый тип, который некогда провел его дворами к тропе, ведущей в лес. Все сходится. Петром же мужичонку звать. Петр — местный раб.
— Ты — Петр?
— Я был Петр, Прошкин был, а теперь одно воспоминание осталось. Меня здесь просто Петушком кличут. Я тебя знаю. Пошли, кой-что покажу.
И поднялся — сейчас его одежка, замызганная и словно бы пролежавшая год в помойке, завоняла еще больше. Василий, потихоньку зажимая нос, подумал, что этот обрывок человека, скорее всего, еще и рехнулся, так что покажет какую-нибудь фигню вроде обрывка туалетной бумаги или недоеденной конфеты.
— Эй, Петр, лучше выведи меня как в прошлый раз.
— Это успеется. Пошли, пошли, — и невзирая на свой несчастный вид раб довольно цепко ухватил Василия за рукав.
При всей своей «занятости» Василий не стал выдираться. Что-то ему подсказало — этот тип дурака валять не будет.
Они прошли мимо куч тряпья и гниющих отбросов, а затем невольник подвинул какой-то деревянный щит, прикрытый дерном. Открылась глазам и носу зловонная яма, явно предназначенная для хранения компоста.
Василий снова насторожился. Он ожидал, что раб Петя вот-вот кинется на него с криком: «А теперь ты мне за все ответишь», сбросит в яму и прикроет крышкой. Но этого не случилось. Произошло другое — невольник сам опустился вниз и принялся рыться в дерьме, засунув руки по локоть. Наконец он чего-то там нашарил и стал доставать. То, что Петр Прошкин выудил в итоге, казалось похожим на кривую палку. Но потом раб смотал с нее тряпицу, одну другую. Секунду спустя стало ясно, что он обнажил сияющий клинок. Сабля Зульфикар!
— Я нашел ее раньше других, такова была воля Аллаха, — сказал невольник Петя, явно заблудившийся в религиозных вопросах, — и теперь отдаю ее тебе.
Он довел ошеломленного Василия, который судорожно сжимал нечаянное приобретение в руках, до сарая, за которым начиналась тропа, ведущая к кустистому склону. Уже темнело. Где-то ближе к центру селения, еще рвались ракеты, дрожали языки пламени и закручивались столбы дыма.
— Пошли со мной, Петр. Я серьезно говорю. У меня тут машина.
— Нет, парень, поздно. Мне не сегодня-завтра помирать. Там, в Ростове, обо мне уже и забыли, поди. Что им расстраиваться по-новой. Прощевай.
Василий видел, что этому человеку в самом деле осталось на свете месяц-другой, не больше. Он ведь и жил эти десять лет, только потому что ждал.
Василий взял саблю и шагнул на тропу. По пути он еще встретил двух шахидов, те были грозными, воинственными, до зубов вооруженными, но дали сабле пророка снести свои головы без особых возражений. Василий успел добраться до склона, когда вдруг почувствовал, что Зульфикар дрожит в его руках. Он поднес ее на раскрытых ладонях ближе к лицу, внезапно она заблестела в лунном сиянии и быстро истаяла, войдя серебристыми бликами в его руки. Он развел ладони в стороны и тут ему показалось, что между ними возникло облако. Внутри облака как будто прояснились черты человеческого лица. Оно вроде бы отразило какие-то чувства — не столько гнев, сколько досаду, и словно силилось что-то сказать. А потом исчезло вместе с облаком. Василий покрутил руки, недоумевая, был то глюк или явь, и тут заметил — на тыльной стороне левой ладони появилось еще одно глянцевое пятно, бодрой алой окраски. Однако, предыдущее, оставшееся от камня, сильно побледнело и совсем уже не бросалось в глаза.
Часть 2. «Ходить сквозь стены — запрещено.»
Зарубка 10. (23 сентября 2001 года, окрестности Могадишо) «Эх, тяжела ты, кепка Мономаха.»
Предвечерний легкий ветерок не только играл листьями пальм, но приносил желанную членам прохладу, что было приятно людям из более северных краев.
Гости, собравшиеся на веранде дома, исполненного в изящном неомавританском стиле, заметно оживились, когда полуголый намазанный ароматным жиром слуга принес новое блюдо.
— Вах, вах, вах, — закудахтали они, погружая пальцы в дымящуюся груду пестрой еды.
— Тает во рту, — одобрительно произнес один из гостей, а другие закивали, желая сделать приятное хозяину.
— Мои барашки пасутся на сочных лугах Кафиристана, на другом конце исламского мира, — между прочим заметил хозяин, — и пьют только чистую воду, сбегающую с вершин Гиндукуша.
Он поймал горстью немножко нежного риса, отправил его в рот, как бы опробуя искусство своего повара, и чуть-чуть нахмурился — так, легкая тень пробежала, ничего более.
Хозяин приподнял одну бровь и где-то далеко или, может быть глубоко, раздался горестный стон сожаления. Поднял другую бровь, и тут слуги забегали, ловко обнося гостей зеленью, фисташками, черносливами, ядрышками разных орехов, жаренными языками певчих птиц, печенью лесных кабанчиков, мозгами обезьян, мясом молодых крокодилов и нежными змейками му-фасу, тушенными в собственном соку.
